Девочка-подросток на уборке хлопка в Узбекистане. Фото с сайта Antislavery.org

Совсем недавно Министерство труда США исключило узбекский хлопок из «черного списка» товаров, производящихся с использованием детского труда. И хотя отдельные случаи эксплуатации детей при сборе хлопка еще встречаются, но многое говорит о том, что эта черная страница в истории сельского хозяйства страны скоро будет перевернута окончательно. Но как и почему принудительный труд женщин и детей стал отличительной чертой хлопководства в Узбекистане? Парадоксальный ответ на этот вопрос дает известный американский историк Шошана Келлер (Shoshana Keller): оказывается, дело не в средневековой отсталости, а в попытках Хрущева улучшить жизнь дехкан и модернизировать сельское хозяйство Средней Азии.

Конечно, дети и женщины периодически привлекались к работе на полях и в раннее средневековье, и при Тимуре, и при царе – в общем, до внедрения сельского хозяйства современного типа. Парадокс, однако, состоит в том, что массово применять детский труд в Узбекистане начали с 1950-х годов. Именно тогда в СССР началась активная механизация хлопковой отрасли, а Хрущев направил в Среднюю Азию немалые финансовые и технические ресурсы, пытаясь поднять урожаи этой стратегически важной культуры. Почему же именно в то время усилилась эксплуатация детского и женского труда? Ответить на этот вопрос не так-то просто: для этого нужно разобраться с гендерными отношениями, демографией и экономическими стимулами.

«Палочки» или деньги

Как известно, активно выращивать хлопок в регионе начали в XIX веке. При Сталине запросы государства сильно выросли: сеть каналов расширилась, и под хлопок выделили почти миллион гектаров орошаемых земель. Обрабатывались поля вручную. Хотя в Центральную Азию отправили 484 трактора, регион все равно стоял на последнем месте по темпам механизации, уступая зерновым районам России и Украины. Вторая мировая война еще сильнее ударила по механизации сельского хозяйства: тысячи тракторов оказались на оккупированных территориях, а заводы, где их делали, перешли на производство танков.

Ситуация изменилась только после смерти Сталина, когда новые московские руководители – Георгий Маленков и Никита Хрущев – стали зарабатывать политические очки, облегчая участь крестьян. Хрущев, помимо прочего, внедрял и хлопкоуборочные машины: с 1955 до 1965 год их производство в Узбекистане выросло с 555 до 7449 штук. Однако на этих машинах собирали не более 10% урожая.

Логично было бы задаться вопросом: откуда такой разрыв? Очевидно, виноваты в этом другие реформы, продиктованные благими намерениями Хрущева. В 1958 году он упразднил машинно-тракторные станции (МТС), которые при Сталине выдавали сельхозтехнику трудящимся. МТС превратили в ремонтно-технические станции, а колхозы получили право покупать машины самостоятельно. Мелкие и бедные хозяйства Хрущев укрупнил, а также начал массовое преобразование колхозов, где вместо денег крестьянам начисляли «палочки» (трудодни), в совхозы, где крестьяне получали реальную зарплату. Теоретически эти меры должны были создать сеть сильных независимых хозяйств, где работали бы счастливые граждане, чью зарплату контролировало бы государство, а не самодуры – председатели колхозов. Однако на практике реформы привели к неразберихе и беспорядку: десять бедных хозяйств объединялись в одно, тоже бедное, не имеющее средств на приобретение техники. Или колхоз мог владеть хлопкоуборочной машиной, но при этом не иметь денег на закупку топлива для нее. Кроме того, директора заводов могли сокращать производство сельхозтехники и запчастей к ней под тем предлогом, что колхозы и совхозы уже получили в собственность все нужное оборудование.

Сев хлопчатника в советском колхозе. Фото с сайта Maxpenson.com

Решению Хрущева выплачивать колхозникам деньги, а не выписывать «палочки», то есть фактически упразднить систему рабского труда, тоже можно только аплодировать. Но и тут накопились и сдетонировали побочные эффекты.

Во-первых, вопреки ожиданиям Москвы, переход на наличный расчет не привел к росту производительности – из-за административной неразберихи и громоздкой системы расчетов работники получали меньше, чем ожидали. Пытаясь повысить эффективность труда и создать материальные стимулы для внедрения механизации, власти выплачивали коллективам надбавки за перевыполнение плана. Однако рассчитывались эти деньги так, что отбивали у крестьян всякое желание работать лучше. Например, в 1966 году в колхозе «Ленин» Папского района третья бригада собрала 35,1 центнера хлопка-сырца с гектара, а девятая – лишь 26,8. Однако норму для третьей бригады определили в 35 центнеров, а для девятой – всего в 16. Таким образом, получилось, что третья просто выполнила свою норму, а девятая – перевыполнила. В итоге менее эффективно работавшие колхозники получили вдвое больше денег. По мнению Келлер, подобные случаи указывают на закулисные сделки и коррупцию, имевшие место при распределении норм выработки.

Во-вторых, даже если центр в качестве стимула повышал закупочные цены на хлопок, деньги сначала получали не колхозники, а сами колхозы. Они же отвечали в СССР за социальное обеспечение своих сотрудников (присмотр за детьми, здравоохранение и так далее). Таким образом, даже не самым жадным председателям колхозов было на что потратить лишние средства, и они всегда были готовы сэкономить на зарплатах.

Увы, тот же механизм действовал и на республиканском уровне. Чтобы ответить на призывы Хрущева к повышению качества жизни советских граждан, властям Узбекской ССР приходилось тратить все больше денег на школы, детские сады, учреждения культуры. А бюджетные средства на эти расходы находились в прямой зависимости от сельскохозяйственной продукции, которую республика поставляла центру. Иными словами, хлопка требовалось все больше, а благие намерения усилить механизацию и повышать производительность труда по изложенным выше причинам мало к чему приводили. Здесь и включилось гендерное измерение: женщины в колхозах получали меньше мужчин (в 1965 году, по некоторым данным, женщины получали 150-300 рублей в год, мужчины на тех же местах – 600-900 рублей), и выполняли грубую работу, не требующую высокой квалификации. Колхозные и совхозные председатели, от которых в Ташкенте требовали повышать выработку, экономя на расходах, были вынуждены по максимуму срезать затраты на рабочую силу. Именно поэтому они обратились к дешевому труду женщин, подростков и детей.

Сбор хлопка в Узбекской ССР. Фото с сайта Maxpenson.com

Работа унижает мужчину

Увы, это не единственный случай, когда добро обернулось злом. В ХХ веке население Узбекистана получило доступ к современной медицине и здравоохранению – одно из немногих бесспорных достижений советской эпохи. С 1913 по 1964 годы число жителей сельских районов республики выросло почти вдвое: с 3,3 до 6,3 миллиона. Если население СССР в целом в 1939-1964 годах увеличилось на 18%, то Узбекистана – на 51%. Однако даже при явном излишке свободных рук на селе к посадке хлопка и сбору урожая все время привлекали работников со стороны, а также детей и подростков.

В 1959 году в Москве безуспешно призывали «центральные комитеты партий и советы министров союзных республик перестать недооценивать механизацию хлопководства… Бросайте кетмень и переходите к механизированному выращиванию и сбору хлопка!». В документе, который цитирует историк, от республиканских властей требовали не привлекать ежегодно рабочих, служащих и учащуюся городскую молодежь на сбор хлопка, поскольку это дорого обходится государству, повышает стоимость хлопка и вредит колхозам. По мнению Келлер, этот документ указывает на открытое (!) использование детского труда вопреки прямым распоряжениям партии, а также на не менее открытое сопротивление механизации.

Первый факт поражает тем более, что в СССР минимальный возраст трудовой деятельности составлял 16 лет. Но при сборе урожая на законы смотрели сквозь пальцы: даже по официальным данным 1966 года 8,6% работников на колхозных полях Узбекистана составляли подростки и дети. Ни о каком справедливом вознаграждении за труд не могло быть и речи: по данным того же исследования Келлер, взрослые колхозники получали 91,3% зарплаты за 49% от общего числа трудодней, тогда как остальные группы (подростки, дети, пожилые, студенты и служащие из городов) отрабатывали 51% трудодней за 8,7% зарплатного фонда.

Дети на сборе хлопка в современном Узбекистане. Фото с сайта Antislavery.org

О размахе пассивного сопротивления механизации, которое власти связывали с низким культурно-техническим уровнем колхозников и консерватизмом председателей, свидетельствуют, по мнению Келлер, требования чинить хлопкоуборочные комбайны, поступавшие из Москвы в республиканские комитеты партии. В 1958 году, писал «Комсомолец Узбекистана», только 1915 из 5565 комбайнов республики находились в работающем состоянии. Историк уверена, что эти факты указывают на равнодушие к механизации или даже сознательный саботаж: дехкане боялись, что использование машин повысит уровень безработицы в сельских районах – и без того впечатляющий.

Еще одним средством пассивного сопротивления мужчин хлопковой монокультуре стал отказ выходить в поле. Даже при жизни Сталина колхозники Узбекской ССР не вырабатывали 15-40% минимума трудодней. Поскольку тунеядство в советское время было уголовно наказуемым, многие мужчины уходили от работы на хлопке, фиктивно устраиваясь служащими. В 1955 году Хрущев в Ташкенте слушал доклад председателя Совмина Узбекской ССР Нуритдина Мухитдинова: в одном районе, сообщалось в докладе, 68 организаций с 548 сотрудниками в штате обслуживают 14 колхозов. «Значит, мы превзошли поговорку – один с сошкой, семеро с ложкой. Здесь один с сошкой, и тридцать с ложкой!» – в своей характерной манере прервал Мухитдинова Хрущев. Похоже, после этого доклада ситуация не изменилась, несмотря на смех и аплодисменты зала. Более того, в брежневскую эпоху она продолжала ухудшаться: в 1972 году, например, для сбора хлопка пришлось привлекать 60.000 человек из городов – и это при том, что 20.000 работоспособных колхозников в нем не участвовали.

Но в чем же причина такой нелюбви к механизации и одновременно нежелания работать в поле? Перенаселенность сельской местности и растущие нормы по сдаче хлопка «выстрелили» в сторону усиления уже существующей гендерной иерархии. Физический труд на полях мужчины считали недостойным - пускай им занимаются те, у кого нет выбора: женщины, подростки и старики. Мужчины предпочитали быть безработными, чем собирать хлопок вручную, уверена Келлер.

Однако проблема не только в мужчинах-эксплуататорах. Если бы Хрущеву удалось механизировать весь процесс посадки и уборки хлопка, ему пришлось бы искать новые рабочие места для сотен тысяч крестьян. Даже если бы советское государство активно поддержало трудовую миграцию из сельских районов и урбанизацию Средней Азии (чего оно почти не делало), узбеки вряд ли захотели бы добровольно отказаться от привычного образа жизни, уверена историк. Безработица, тяжелый труд, эксплуатация женского и детского труда – эту цену, пишет Келлер, Узбекистан был готов заплатить за то, чтобы избежать крупномасштабных изменений в экономике и обществе.

Итак, история о неожиданной победе детского труда в хлопковом хозяйстве СССР очень похожа на поучительную иллюстрацию к высказыванию о благих намерениях, которыми вымощена дорога в ад. Хрущев приказал платить колхозникам живыми деньгами – но нечеткие и не всегда честные расчеты этих выплат загубили любое желание увеличивать производительность труда. Москва требовала от республик увеличить затраты на «социалку» – а местные власти, включая председателей колхозов, брали средства на это из зарплатного фонда. Уважение к местным традициям, слабое принуждение к модернизации и растущие заказы на поставку хлопка – все это позволило узбекским партийцам и председателям колхозов беспрепятственно заставлять «слабых», то есть женщин и детей, выполнять тяжелую и непрестижную работу.

Можно ли сказать, что эта история важна только для СССР, известного своей неэффективностью? Думаю, что нет – она актуальна и для любого государственного деятеля, задумывающегося о благих реформах.

Артем Космарский, Институт востоковедения РАН

Международное информационное агентство «Фергана»