Андижан последних пяти лет – это город под домашним арестом. Расспрашивать здесь о чем-либо людей, вести фото и видеосъемку настоятельно не рекомендуется: все местные стражи порядка, полчища агентов СНБ и целая армия выпестованных ими профессиональных стукачей бдительно присматривают, чтобы этого ни в коем случае не случилось и никакой информации о жизни андижанцев или о кровавых событиях 2005 года из города не просочилось. Поэтому, когда мы – я и журналист Саид Абдурахимов - отправились к узбекско-киргизской границе для записи рассказов беженцев, мы долго советовались, как бы нам не попасться на глаза ментам и махаллинским соглядатаям. Из Ташкента до Андижана путь неблизкий: пять-шесть часов, если водитель не слишком долго обедает и торчит на заправках. Нашему, к счастью, было не до этого: почти все это время он озабоченно обсуждал с сидевшим возле него хозяином местного зоомагазина ситуацию в Кыргызстане, покачивая головой, горестно цокая языком и приговаривая: «Настоящие нацисты!».

В Намангане нам бросились в глаза первые признаки того, что в Ферганской долине творится что-то неладное: длинная вереница машин «Скорой помощи», очевидно, дожидавшихся отправки к границе. Однако ни в Намангане, ни в Андижане не было видно ничего подобного тому, что происходило во время аналогичных событий 1990 года, когда повсюду собирались толпы узбеков, чтобы двинуться к границе и прийти своим на помощь. Ни в этот день, ни в последующие мы не встретили людей, которые пытались бы для этого собраться – за двадцать лет всех так запугали, особенно в Андижане, что собираться более чем по три-четыре человека его жители просто боятся, памятуя о существовании таких статей как «организация незаконных вооруженных формирований», «антиконституционная деятельность» и «неподчинение законным требованиям сотрудников милиции».

Наш водитель оказался из Ёркишлака, поселка в пяти-шести километрах от узбекско-киргизской границы, от пункта пропуска «Дустлик», перейдя через который ты попадаешь прямо в Ош. Он рассказал, что беженцы из этого города поступают именно туда, и согласился подбросить нас. «Поговорите с ними, они все вам расскажут: и куда их поселили, и в какие районы направляют остальных», – советовал он.

Добравшись до Ёркишлака, мы сразу наткнулись на скопление людей и автомобилей. Во дворе какого-то здания типа сельской школы, огражденного металлической решеткой, колыхалось человеческое море. Перед решеткой маячили два-три десятка милиционеров. К беженцам нас не пустили. Некоторое время мы безуспешно пытались найти какого-нибудь начальника, который бы не струсил поговорить с независимыми журналистами. Милиционеры сказали, что все руководство собралось в другом пункте приема беженцев, метрах в двухстах отсюда. Мы дошли до него и увидели, что за такой же решеткой, на залитой асфальтом площади установлены десятки больших палаток вместимостью по 40-60 человек. Оказалось, что прибывающих, в основном, женщин и детей, размещают на территории колхозной хлопковой базы. «Все мужчины там остались, они воюют», - пояснили женщины, стоявшие возле ворот (позже стало известно, что мужчин через границу просто не пропускали). Сдавленными голосами, обрывочно, то и дело срываясь на крик, они стали рассказывать, что в Оше убивают людей. И вдруг, словно наткнувшись на главную мысль, стали выкрикивать: «Военные убивают людей!!!» «Какие военные?» «Киргизские, какие же еще?!!» «Военные-киргизы стреляют в нас!» По словам женщин, в городе бесчинствовали не только киргизы с окрестных Алайских гор, но и прибывшие им на помощь из Таласа, Бишкека, в общем, со всей страны.

В лагере беженцев. Фото ИА «Фергана.Ру»

Все эти расспросы мы вели прямо на глазах у кучи ментов, которые пару минут обалдело смотрели, но затем решительно двинулись к нам. «А кто тут у вас главный? – встретили мы их вопросом. – Нам надо взять интервью у беженцев и поговорить с кем-нибудь из начальства о том, как их тут обустраивают». Менты задумались, потом сказали, что руководству они сообщат, однако без его разрешения общение с беженцами и съемка запрещены. К нам вышел офицер в камуфляже, взял паспорта, переписал данные и вступил в долгие переговоры с начальством, выясняя, что с нами делать.

Пока решалась наша участь, мы околачивались возле ворот лагеря, нервничая, что скоро вечер и какие-либо съемки станут невозможны, и наблюдая сквозь решетку за беженцами в лагере и около него. Одному из мужчин, стоявших перед воротами, вдруг стало плохо. Он сел и прислонился к стене. Мгновенно перед ним возникла медсестра, стала его чем-то отпаивать. Подъехал желтый автобус, битком набитый подавленными женщинами и детьми, притормозив, въехал на территорию лагеря. Примерно половина палаток была еще пуста, полы в них застилали одеялами и прибывающие сразу укладывались на них. Вокруг все кишело ментами в серой и зеленой камуфляжной форме.

Появилась какая-то машина, почти вплотную подъехала к лагерю. Оттуда вылезла съемочная группа узбекского телевидения, ворота перед ней распахнулись, и телевизионщики вальяжно проследовали на закрытую территорию. «Это первые журналисты, которые сюда приехали», - негромко прокомментировал один из охранявших ворота милиционеров. – Сейчас их подведут прямо к беженцам». Вскоре мы узнали, что их действительно подвели к какой-то беженке, рассказавшей о том, что прямо на ее глазах были убиты ее близкие - женщины, дети. Мы позавидовали тому, с какой легкостью телевизионщикам достаются столь удачные с профессиональной точки зрения сюжеты, но оказалось, что зря: в эфир это интервью не пустили, а на экране промелькнули лишь общие виды лагеря беженцев – брезентовые палатки, испуганные лица и так далее.

Через некоторое время мы разговорились с дежурными милиционерами. «Вчера нас привезли сюда из Намангана, - рассказал один из них. - Мы все следаки», - и он обвел рукой своих коллег. На вопрос о примерном количестве беженцев из Киргизии, милиционеры ответили, что их уже около 30-50 тысяч, и их расселяют во многих районах Андижанской и Наманганской областей. В самом Ёркишлаке три лагеря для беженцев (уже четыре. – Прим. ред.), а меньше всего беженцев, по их словам, в Ферганской области, граничащей с Баткенской областью Киргизии. Поскольку большинство беженцев имеет родственников в Узбекистане, то те приходят за ними и после регистрации разбирают их по домам. Таких около 60 процентов.

Выполнять эту рекомендацию мы с Саидом, конечно, не стали, а двинулись по дороге в сторону границы. То, что она совсем недалеко, километрах в шести-семи было видно по большому облаку, зависшему над горизонтом. «Что это такое, это не дым от Оша?» - уточнил я у встречной женщины. Она обернулась и посмотрела: «Это горят наши дома». И добавила, что утром дым, поднимающийся от горящего города, на какое-то время заслонил собою солнце. Через каждые пять-семь минут мимо нас, в направлении лагеря проносился очередной автобус с женщинами и детьми, прильнувшими лицами к его окнам.

Полчаса спустя, отсняв короткое интервью с беженкой из Оша, я поставил сумку с документами и фотоаппаратом возле Саида, который тоже с кем-то беседовал, и снова вышел на дорогу, пытаясь запечатлеть на камеру дым над городом и автобусы с беженцами, пока окончательно не стемнело – надвигались сумерки. Рядом тут же остановилась белая «Нексия». Милиционер за рулем потребовал, чтобы я немедленно сел в машину и проехал с ним. На возражения о том, что паспорт в сумке в двадцати метрах от этого места, он не реагировал. В общем, надеясь, что все обойдется, я сел в машину, и мы вернулись к лагерю, от которого едва успели отойти. Там он подвел меня к какому-то милицейскому начальнику в камуфляже. «Кто вы, где ваши документы?». «Я журналист, документы в паре сотен метров отсюда, в сумке». «Я - начальник ОВД Джалакудукского района Юсупов», - представился он. Затем повернулся к подчиненным и приказал: «Отвезти его в ОВД и изъять аппаратуру». «На каком основании?». «Там вам все объяснят».

Блюстители закона

Так я оказался в Джалакудукском РОВД Андижанской области. Допрашивать столь матерого преступника взялся заместитель начальника уголовного розыска Джалакудукского района Ибрагимов, вокруг столпилось еще пять-шесть ментов в камуфляже и штатском, а возле дверей заняли позиции приглашенные понятые – два сельских парня в мятых штанах, шлепанцах и рубахах навыпуск.

Между мною и начальником состоялся примерно следующий диалог: «Кто вы?» «Независимый журналист». «Удостоверение есть?» «Нет». «Как это так, обязательно должно быть удостоверение!». «Нет, не обязательно» («Каждый имеет право искать, получать и распространять любую информацию» – Конституция Республики Узбекистан). «А паспорт есть?» Пришлось объяснять, как я оказался без паспорта, затем я спросил его: «На каком основании меня задерживают, в чем состоит мое правонарушение?» «Вы были без паспорта». «Ну и что, у нас не паспортный режим». «Вы снимали в приграничной зоне». «Приграничная зона – это в пределах двух километрах от границы, а Ёркишлак начинается в пяти». Замначальника угрозыска на секунду призадумался и выдал: «Решением …эээ... аппарата президента весь Джалакудукский район приравнен к приграничной зоне». «Вы не могли бы показать этот документ?» «Вы же нам никаких документов не показываете, почему мы вам должны что-то показывать?»

В присутствии понятых у меня забрали мобильник, диктофон и видеокамеру, при этом позвонить кому-либо и сообщить, где я нахожусь, не разрешили. «Там людей режут, а вы, здоровенные мужики, собрались вокруг одного журналиста, вам больше нечем заняться? – упрекнул я ментов. – Тоже мне, преступника поймали, который хотел рассказать о том, что там происходит… Вам не стыдно?» «Кыргызстан - это другое государство», - парировали они.

Бессмысленное ожидание заняло несколько часов. Коротая время, я разглядывал настенные лозунги с изречениями Тимура, сменившего в этом плане Ленина, и что-то вещавшего насчет закона и справедливости. Менты, развлекаясь, стали показывать друг другу видео, снятое на камеру мобильного телефона: огромная толпа женщин и детей единым махом преодолевает какой-то овраг, очевидно, на узбекско-киргизской границе. «А что им остается делать – сзади ведь стреляют. Они же знают, что мы по ним стрелять не будем», - пояснил владелец видео. Начальника в этот момент в комнате не было, и я предложил им послать его на «Фергану.Ру». Но менты есть менты: они отчаянно замотали головами - «Нет, нам головная боль не нужна».

Между нами все-таки завязалась беседа. «У меня в Оше родственники, мобильная связь работает и они говорят, что выйти из дому не могут, - рассказал один из них. - Киргизы с БТРов стреляют, военные тоже стреляют. Объявили круглосуточный комендантский час, но он действует только в отношении узбеков, а киргизов киргизские военные не трогают, они сами стреляют по узбекам. В Оше все толстые деревья срубили на баррикады, чтобы танки не прошли (в узбекские кварталы). Мои родственники живут недалеко от Сулейман-Тоо, на ней засели снайперы и стреляют по узбекам». «А как они их узнают?» «Через оптический прицел». «Киргизы заранее готовились, они за несколько дней стали покидать Ош. У них куча оружия, а у наших только охотничьи ружья, да и то лишь у некоторых».

Дым над Ошем. Фото ИА «Фергана.Ру»

Время шло. Начальство связывалось с Ташкентом и советовалось, что им со мной делать. И, как я понимаю, им посоветовали воспользоваться случаем и засунуть обнаглевшего журналюгу в спецприемник «для выяснения личности». Пусть, мол, посидит, с него не убудет. В общем, около полуночи мы вышли из здания и менты радостно сообщили, что все, теперь на 30-40 минут заедем в Андижан, там вас «пробьют» по базе данных через компьютер и отпустят. Все это оказалось враньем, особенно подлым, потому что меня лишили возможности позвонить домой и сообщить родным, где я нахожусь.

Приезжаем в спецприемник (Управление реабилитации для лиц без определенного места жительства и занятий УВД Андижанской области), заходим. Менты принялись шуршать какими-то бумагами. Я огляделся по сторонам. Стену украшал большой коллаж, отражающий наступившую эру счастья: президент Каримов, при помощи фотошопа помолодевший лет на тридцать, за ним основные символы Независимости - позолоченный глобус Узбекистана, заросший разбойничьей бородой Тимур, птица Хумо, «Узбекская мадонна» Макса Пенсона, пассажирский авиалайнер (продукция ТАПОиЧа), а также пирамидка из брусков золота (того самого, о котором запрещено писать сколько его добывается и куда оно потом исчезает).

Менты начали что-то оформлять. «Поднимите рубашку – нет ли повреждений». «Что, за ерунда», - возмутился я, и начал с ними спорить. На шум явился начальник спецприемника, подполковник, который категорически отказался представиться (потом я узнал, что его звали Рахмон, фамилию он тщательно скрывал). «Назовите, в чем состояло мое правонарушение, и впишите его в протокол о задержании» - потребовал я. «Вижу, права вы знаете. Ничего, день-два посидите, выясним, кто вы, и отпустим». Пасмурный мент, который по-русски знал всего два слова - «давай», «бистра» - жестами показал, что надо снять шнурки – не положено. Препираться я уже не стал: он демонстративно принял угрожающую стойку, а лупить мента – готовая статья. «Утром в девять часов выйдешь», - сказал он по-узбекски. И я вошел в темную камеру и лег на железную кровать, на матрас, пропитанный едким запахом не одного поколения сидельцев. Так начались мои тюремные дни.

В андижанском спецприемнике

Утром выяснилось, что обещание выпустить меня в девять опять-таки оказалось враньем. А может, мент и не врал, а просто имел в виду, что в это время задержанных выводят на завтрак. Так или иначе, но встретиться с начальством мне уже не удалось, и, как все прочие обитатели спецприемника, я оказался в положении заключенного и мог общаться только с дежурными ментами, выполняющими функции надзирателей. В камере нас было шесть человек, все – люди приличные. Один отсидел 23 года, второй отбывал срок за разбой, сколько именно он не сообщил, третий провел за решеткой всего два с половиной года, но был совершенно невиновен…

Сам андижанский спецприемник – двухэтажное здание с внутренним двориком, обнесенным высоким забором с колючей проволокой. В разных камерах в нем содержится порядка 40 заключенных. Я намеренно называю их заключенными, а не задержанными, поскольку половина из них не совершала никаких правонарушений, и людей нагло, без всяких оснований засунули в бомжатник, лишив абсолютно всех прав – и на звонок родственникам, и на личные вещи, на всё вообще, так что им оставалось только отсиживать стандартные 30 суток тюремного режима. Затем заключенных выпускали, ибо держать их дольше начальство не имело права. Большинство обитателей спецприемника были совершенно нормальными людьми, водворенными туда за то, что в момент проверки документов у них почему-то не оказалось с собой паспорта. Многие сидели за нелегальный переход границы. Была, правда, парочка бомжей и два-три психа. «Завтра в футбол будем играть», - сказал мне один из них, указывая на площадку для прогулки. И не успел я отреагировать, как он уточнил: «С Южной Кореей». («Сказавши «ой», Берлага отошел…»).

Около четверти заключенных составляли женщины, которые, как и мужчины, попадали сюда по самым разным поводам. Были две жизнерадостных малолетних проститутки, постоянно привлекаемых к уборке территории. Была хорошо одетая казашка средних лет, которую угораздило оказаться в Андижане без паспорта. Она остановила на улице такси и назвала адрес; водителем оказался мент, услышав, что паспорта у нее нет, он доставил ее прямиком в спецприемник (по этой же схеме туда попал и молодой парень лет 20-ти). Было трое или четверо женщин из религиозных узбекских семей, в длинных платьях, из-под которых виднелись штаны из легкой зеленоватой материи, они ходили на высоких каблуках, а головы их были покрыты платками. Мне сказали, что некоторые из них - беженки из Оша. Где-то они переходили границу и попались, паспортов у них не было и вместо лагеря беженцев они были помещены сюда. Была молодая цыганская супружеская чета, родом из Джалал-Абада, но бежавшая через Ош. Цыган, темный как дравидийский жрец, передвигался на костылях. «Это тебя там зацепило?» - поинтересовался я. «Нет, это мои проблемы».

То, как некоторые оказались в спецприемнике, хорошо показывает, что представляет собой современный Андижан и вся Андижанская область. Сидевший в нашей камере парень из Кашкадарьи, которого звали Азамат, как-то набрал номер друга в Андижане, но ошибся и попал к незнакомой девушке. Они стали болтать, и три месяца крутили любовь по телефону. Затем Азамат собрался, и приехал к ней. В «реале» они тоже понравились друг другу, и вскоре мулла прочитал никох. На следующее утро подъехали менты, каким-то образом пронюхавшие, что паспорта у Азамата нет, и свежеиспеченного жениха доставили в спецприемник. Другой из моих сокамерников, Медер, был родом из Ханабада, который после того как в прошлом году там подорвали здание МВД/СНБ, превратился в окруженный блокпостами город-зону. В последние годы Медер жил и работал в киргизском Джалал-Абаде. Поскольку границу в районе Ханабада закрыли, то, решив навестить родных, он попытался перейти ее нелегально, таща с собой музыкальный центр. Проводник перевел его через киргизскую сторону, а дальше он должен был идти сам. Медер подошел к солдату и предложил ему 15 тысяч сумов, но тот не согласился, и его задержали. И хотя в родном Ханабаде его знала каждая собака, никто из милицейского руководства не взял на себя ответственность подтвердить его личность, так что его доставили в андижанский спецприемник – для официального выяснения. С тех пор прошло уже две недели, а личность все выясняют и выясняют, и сидеть ему, по всей видимости, придется целый месяц.

Я спросил у Медера, почему, на его взгляд, начались узбекские погромы, и он рассказал, что в начале мая Кадыржан Батыров, лидер местной узбекской общины, в одной из своих речей заявил, что узбеки должны добиваться 50-процентного представительства в органах власти во всей Киргизии, и того, чтобы узбекский язык тоже стал официальным. Эти его слова каждые два часа крутили по узбекоязычным телеканалам «Ош-ТВ» и «Мезон-ТВ», что вызывало сильнейшее раздражение у местных киргизов. С этого, по его словам, все и началось.

Происходящее в соседней стране никак не отразились на общем отношении к полутора этническим киргизам, сидящим в спецприемнике. Один из них, старик в национальной шапочке по имени Муса, отбывал там уже свой второй срок. Не знаю, за что он попался в первый раз, но, отсидев положенные 30 суток, он попросил помочь ему попасть в Ош. Документов у него не было, и начальник спецприемника подвез его к границе, однако никакой справки не дал. Пограничники не пропустили старика, резонно заявив, что сделать этого без документов они не имеют права. Муса вернулся в Андижан и пошел к начальнику. Того не оказалось на месте, и старик засел в кафешке через дорогу от спецприемника, коротая часы за кружкой пива. На следующий день начальнику доложили, что пьяный старик-киргиз пристает к прохожим и клянчит деньги на спиртное. Начальник перешел дорогу, привел Мусу, и вновь оформил его на 30 суток. По моим наблюдениям, никто с ним особенно не общался, однако никто и не трогал. «Этот нехороший человек пытался украсть из каптерки мои ботинки», - меланхолично сообщил Медер.

Второй, совсем молодой парень из Бишкека, киргизом был только наполовину, по матери, а по отцу – узбеком. По спецприемнику он расхаживал в франтоватых шортах, а на идиотские вопросы ментов отвечал, что так модно. По его словам, в Бишкеке в сто раз лучше, чем где-либо в Узбекистане, свободы там тоже навалом, и лично он жить или работать в Узбекистане не дурак.

Мне поведали и о сидевшем за некоторое время до меня российском путешественнике по имени Дима, который, начав путешествие в Оше, объездил Киргизию, Афганистан, Туркменистан, Таджикистан и половину Узбекистана, пока в Андижане его не замели и не засунули в приемник для бомжей. У него был дорогой фотоаппарат с видами Афганистана, Бухары и Хивы, а в кармане две тысячи долларов. Но имидж состоятельного человека Диме ничем не помог, и он сидел там как и все, и, по словам моего сокамерника, страшно возмущался. [Историю путешественника Дмитрия Попова, позднее рассказанную им «Фергане», читайте здесь. – прим. ред.]

Примерно так же там оказались и прочие, в основном, молодые узбеки активного возраста 25-35 лет, сновавшие туда-сюда в поисках работы. Большинство из них, как и менты, совершенно не говорили по-русски, они были из отдаленных сельских районов. Ментов, кстати было около десятка, они работали в три смены, так что от недостатка охранных кадров заведение явно не страдало. Некоторые из них производили впечатление законченных негодяев, например, в ответ на обычный стук в дверь они издавали зверски-угрожающий вопль: «Нима-а-а?» («Что?»). Тем не менее, общаться заключенным приходилось лишь с ними – начальники, как боги Олимпа, были совершенно недоступны. Так мы и сидели, одуревая от жары, духоты и неизвестности.

Наиболее обсуждаемой темой в камере были отнюдь не узбекские погромы в Киргизии, а «менты – козлы», с чем я горячо соглашался. Курящие, а курили почти все, развлекали себя насваем и сигаретами, которые в камерах тоже были запрещены, но которые узники спецприемника протаскивали туда всеми немыслимыми способами. Пять раз в сутки нас выводили в туалет, из них три раза перед едой, еще была небольшая прогулка во внутреннем дворике.

Отбывать срок, никем не назначенный и нигде не зафиксированный, приходилось в условиях абсолютной информационной изоляции: никакой информации не поступало к нам снаружи, и не выходило изнутри, так что мы совершенно не знали, что происходит за стенами нашей каталажки. О происходящем в мире мы могли слышать только от вновь поступающих.

В связи с событиями в Киргизии интересна история ошского парня по имени Дониёр. Он находился на заработках в Москве, видимо, нелегально, поскольку в результате его посадили в аналогичный приемник, где он просидел 37 дней. Затем его депортировали, и примерно за две недели до начала ошских погромов он приехал к родственникам в Андижан. Здесь он вышел на улицу, познакомился с какими-то ребятами и за кружкой пива стал их расспрашивать: «А что будет, если в Киргизии снова начнут убивать узбеков как двадцать лет назад? Вы нам поможете или останетесь в стороне?». Кто-то из ребят отошел в сторонку и по мобильнику стукнул куда надо. Подъехала машина, и Дониёра спросили: «Так это ты тут людей в горы зовешь?» Его отвезли в отделение СНБ, где надавали по почкам, допытываясь, с какой целью он пытался создать незаконное вооруженное формирование. Разобравшись, отпускать его не стали, а ввиду отсутствия паспорта поместили в андижанский приемник, где он и отсидел уже почти двадцать дней.

Сидя в столовой, Дониёр, если речь заходила о происходящем в Киргизии, мгновенно заводился и начинал говорить, что киргизов надо резать – только так, мол, до них что-то дойдет, только тогда они что-то поймут. «А то они чуть что - сразу в ясли и роддома лезут. 20 лет назад нас резали, потом извинения просили, теперь снова режут и потом что - снова извинения попросят, и это все?.. Нелюди, бесы горные!»

Я вгляделся в его лицо. Передо мной сидел готовый боевик, пока, правда, потенциальный. Глаза его горели мрачным огнем и болью бессилия оттого, что он здесь, а не там. «Нет, - говорю, - это не выход. Чтобы такое не повторилось, надо организовать международный трибунал – как в Руанде, Боснии, расследовать все эти преступления, вычислить и наказать всех виновников и участников, пусть это займет хоть десять, хоть двадцать лет». «Главное, чтоб киргизов там не было!» – едва ли не в голос воскликнули сразу двое узбеков.

Вспоминая о российском спецприемнике, Дониёр утверждал, что по сравнению с нашим – это рай. По его словам, там была горячая вода, задержанным давали чай, кофе, все ели сколько влезет и еще добавки просили, а менты были очень вежливые и ни на кого не рычали. У нас все было иначе. На весь спецприемник, на все 40 содержавшихся в нем человек не было ни одного куска мыла, ни одной зубной щетки, не говоря о пасте, ни одной расчески – не положено! (Как-то во время шмона камер один из ментов нашел в матрасе у кого-то из женщин то ли гребенку, то ли зажим для волос и демонстративно разломал его на глазах у всех.) Не было ни одного зеркала, ни одного клочка бумаги, а кому нужно было в туалет, те занимали очередь у крана с красными пластмассовыми кувшинами. Душ в спецприемнике не работал, хотя по правилам все должны были мыться в субботу и воскресенье. Воду в камерах иметь тоже было нельзя, менты отбирали баклажки с водой, и все сидели в 35-градусной жаре без единого глотка, с пересохшими глотками. В столовой с одной из религиозных женщин случилась истерика: она разрыдалась и стала громко и непонятно на что-то жаловаться. «Говорит, что она беременная, а ее в туалет не пускают, писать не дают», - пояснил мне один из сокамерников.

Беженцев везут. Фото ИА «Фергана.Ру»

Кормили в андижанском спецприемнике просто. На завтрак – железная миска горячей воды, без хлеба, без заварки. На обед – суп или макароны и полбуханки хлеба одним ломтем (ножики не положены), как ни странно, но лучшего качества, чем где-либо в Ташкенте. На ужин – полбуханки хлеба и миска холодной воды. Ложек не было, поэтому суп и макароны арестанты ели руками. Местные «авторитеты» хранили на кухне ложки, и мне, как уважаемому человеку, тоже дали. По воскресеньям готовили борщ. «Мне еще два борща осталось съесть», - усмехались некоторые. Столовую регулярно проверяла женщина-санврач, однако в камеры никогда не заходила. «До людей ей дела нет, - говорили зэки. - Что мы такие грязные, немытые, заросшие…».

То, что сидеть мне, возможно, придется долго, я понял уже на второй день, когда у меня в принудительном порядке сняли отпечатки пальцев и сфотографировали на фоне черной доски. Понятно, что без санкции высшего начальства это невозможно, так что происходящее можно было расценивать как большую подлянку с его стороны. Долго – это 30 дней, таков максимальный срок, установленный для проверки задержанного, то есть, если его личность удается установить раньше, то человека должны отпустить. Стоит ли говорить, что в спецприемнике никто этим не занимался, и почти все отсиживали по 30 суток. Маленькое сравнение: за мелкое хулиганство дают 15 суток, за отсутствие паспорта, несмотря на отсутствие паспортного режима, приговора или протокола о задержании – 30. При этом родственникам ни о чем не сообщают, и многие не имеют ни малейшего понятия, где находятся их близкие.

«Трудно сидеть только первый месяц. Потом ты как ручеек вливаешься в общую реку, и десять лет пролетают как один день. Не успеешь оглянуться, как пора выходить», - попытался меня утешить рецидивист Володя, проведший в заключении почти полжизни – двадцать три года.

Скоро отношение ментов ко мне стало меняться. Если сначала они глядели исподлобья, набычившись, то затем резко подобрели. Саид раз десять являлся с моим паспортом, но начальник спецприемника – тот самый подполковник Рахмон – тупо от него прятался. На третий день Саиду позвонили и попросили его немедленно прибыть с моими документами (паспорт, справка о наличии судимости, справка из махаллинского (квартального) комитета; все это у него уже было). Мне выдали отобранные шнурки, ремень, аппаратуру, деньги. Полностью дезориентированный, я вышел на улицу, отмотав свой первый и, искренне надеюсь, последний срок – почти трое суток. У прочих обитателей спецприемника столь энергичных защитников не было, поэтому они продолжают отсиживать тридцатидневные сроки за несовершенные преступления.

Дорога в Ташкент для беженцев закрыта

В первые же часы после своего освобождения я узнал, что Андижанскую область накрыло настоящее половодье беженцев. По словам одного из местных таксистов, его дальний родственник приютил у себя 30 беженцев из Оша, а многие горожане еще больше. Он рассказал, что в городе собирают деньги и вещи для пострадавших. «Один богатый человек сказал: «Забирайте все, что видите в моем доме – ковры, одеяла, все, что сочтете нужным...»

К этому моменту количество беженцев в Узбекистане даже по официальным данным приближалось к ста тысячам. Примечательно, что расселяли их только в Ферганской долине, не пропуская на остальную часть Узбекистана. Когда мы возвращались в Ташкент, то надолго застряли в пробке перед блокпостом, где проводилась тщательная проверка документов, что происходит только в самых чрезвычайных ситуациях. В Ташкент и далее могли попасть только граждане Узбекистана. Очевидно, что власти пытаются не допустить расселения беженцев по всей территории республики, и после формального успокоения ситуации в Киргизии они сделают все возможное, чтобы побыстрее отправить их обратно.

Алексей Волосевич