Турция - Иран: «Вечное» соперничество?
Турция и Иран, являясь крупнейшими государствами Ближнего и Среднего Востока, обладают значительным влиянием в этом нестабильном регионе. В силу объективных геополитических, этнорелигиозных и экономических причин они стали важными региональными «центрами притяжения» в нынешнем противостоянии, в которое уже втянуто большинство государств и этносов данного региона. Отношения между этими двумя державами, имеющими давние традиции соперничества, стали предметом пристального внимания ведущих государств мира. Они учитываются как один из важнейших факторов при выработке стратегий и региональными, и «внешними» участниками той грандиозной драмы, которая разворачивается сейчас на огромном пространстве от Средиземного и Красного морей до границ постсоветской Центральной Азии.
Традиция, однако
Возникновение двух империй, Османской и Сефевидской, еще пять столетий назад положило начало турецко-иранскому соперничеству за доминирование не только на Ближнем и Среднем Востоке, но и в исламском мире в целом. С самого начала столкновение интересов не раз приводило к кровопролитным конфликтам. В результате серии завоевательных войн XVI века турецкому султану Сулейману Великолепному (1520 – 1566) удалось добиться передачи Персией Азербайджана, Восточной Армении, Восточной Грузии и Курдистана под протекторат Османской империи. Не удовольствовавшись этим, османы на протяжении еще почти трех столетий совершали постоянные набеги на территорию современного Ирана с целью аннексировать населенный тюрками Иранский Азербайджан, являвшийся предметом особых вожделений османской Турции.
Войны, как и положено в Средневековье, велись, в основном, для захвата торгово-транзитных путей, а также для пополнения казны за счет увеличения количества подданных. Но этим, конечно же, все не исчерпывалось. Огромную роль сыграли религиозные распри. Османские турки, как известно, были суннитами, в то время как их восточный сосед исповедовал ислам шиитского толка. Еще отец Сулеймана Великолепного, султан Селим I (1512 – 1520) в борьбе за влияние в Аравии и нацеливаясь на престол халифа – хранителя священных мест, выступал как ярый враг шиизма.
Появление двух империй сразу же приобрело и межэтническую составляющую. Представления о неком «верховном протекторате» Стамбула над «всеми тюрками» и изначальной предназначенности Османской империи на роль объединителя всех тюркских народов влились в ее имперскую идеологию и предвосхитили современный пантюркизм. В то же время и на Иранском нагорье, где была основана первая в истории мировая империя Ахеменидов, а затем империи Аршакидов, Сасанидов, Саманидов и Сефевидов, имперская идея тоже умереть не могла. Так же как и ее неотъемлемая часть - идея паниранизма с его «арийской» компонентой (в плане противопоставления персов семитам-арабам и тюркам, тоже якобы «неарийцам»). Как бы ни микшировала этот момент принадлежность иранцев к абсолютно «космополитичному» исламу. Таким образом, обе имперские идеологии, питая обоюдное же стремление к гегемонии, с тех давних пор стимулируют турецко-иранское соперничество.
Соперничество это с той или иной степенью остроты «пульсировало» вплоть до середины XIX века (последняя турецко-персидская война имела место в 1821-1823 годах), покуда западные державы и Россия фактически не лишили и Османскую империю, и Персию внешнеполитической субъектности. Включение Турции, а затем и Персии в орбиту европейской политики повлекло за собой долгий процесс частичной европеизации системы государственной власти этих стран. И вот что интересно: именно Турция играла для иранцев роль «окна» в Европу, через которое в Персию весь XIX проникала сама идея необходимости реформ по европейскому образцу. И, наконец, совершенно очевидно, что реформы Кемаля Ататюрка сильно впечатлили Резу-шаха (1925-1941) - основателя династии Пехлеви, а также его сына и последнего иранского шаха Мохаммеда Реза-Пехлеви (1941 – 1979), при котором, кстати, Персию и переименовали в Иран.
Да и вообще, надо сказать, что турецко-иранские отношения в 1925-1979 годах были самыми стабильными и даже дружественными за всю историю двусторонних связей. Ну хотя бы потому, что оба государства стали членами западных военно-политических блоков – НАТО (Турция) и СЕНТО (и Турция, и Иран).
Все поменялось после победы в Иране исламской революции (1979). В Тегеране смотрели на Турцию как на «наймита большого Сатаны», то есть США, водящего дружбу с «сионистским врагом», «предательницу ислама» и «палестинского дела». А в Анкаре сильно опасались, и не без основания, что тегеранские муллы попытаются через своих агентов–клерикалов взбаламутить турецких мусульман, подорвать светский характер турецкого государства и распространить на Турцию «мировую исламскую революцию». Поэтому неудивительно, что во время ирано-иракской войны симпатии Анкары были на стороне Багдада, а не Тегерана. Что, впрочем, не помешало туркам путем поставки продовольствия Ирану способствовать стабилизации тамошней экономической ситуации.
Начало взаимодействия
Гораздо более ощутимые точки взаимодействия в турецко-иранских отношениях наметились, начиная с 1990 года, когда режим Саддама Хусейна в Багдаде стал «головной болью» международного сообщества. После того как возмездие за иракское вторжение в Кувейт стало неизбежным, резко активизировались двусторонние контакты. Обе стороны выступали с совместными заявлениями о необходимости поддержания политического диалога по иракской проблеме. Правда, Турция выражала готовность сотрудничать с любым правительством, способным обеспечить стабильность в Ираке, а Иран категорически отказывался контактировать со своим «кровным врагом» - Саддамом Хусейном и его партией «Баас». Тем не менее, обе стороны более всего беспокоило сохранение территориальной целостности Ирака (прежде всего, из-за общей для двух стран курдской проблемы). В этой сфере они проявляли полное единодушие. Единодушие, не распространявшееся, однако, на отношение к различным и конкурирующим между собой курдским группировкам.
Все это неоднократно приводило к трениям и взаимным упрекам: турки обвиняли иранцев в укрывании на своей территории боевиков Рабочей партии Курдистана (РПК), Тегеран же выражал недовольство рейдами турецкой армии в северный Ирак, турецкой помощью ВВС НАТО в обеспечении «бесполетной зоны» и укрывании турками как антиирански настроенных курдов, так и прочих враждебных Тегерану «моджахедов». Тем не менее, военная операция против Ирака весной 2003 года снова сблизила Турцию и Иран. Анкара не позволила войскам международной коалиции открыть на своей территории «второй фронт» против Саддама Хусейна, мотивируя это, во-первых, необходимостью сохранения территориальной целостности Ирака, а, во-вторых, потребностью Турции, «при всем ее уважении» к стратегическому партнерству с США, сохранить «прочные отношения с арабскими странами и Ираном».
Решение Анкары вызвало бурные аплодисменты в Тегеране. Иран был, конечно, не против, чтобы ненавистный ему режим в Багдаде пал. Однако появление западных войск у его границ, да еще с перспективой нанесения ими удара уже собственно по Ирану, Тегеран совершенно не радовало. Отсюда комплименты в адрес Турции и даже выраженное Ираном «понимание» причин турецких рейдов в северный Ирак.
«Апофеоз» турецко-иранской «дружбы»
Приход к власти в Турции умеренно-исламистской Партии справедливости и развития во главе с Реджепом Эрдоганом заметно подтолкнул турецко-иранское сближение. Тегерану не могла не импонировать политика Эрдогана, направленная на усиление роли религии в турецком обществе, выражавшаяся в «ползучей» ревизии светских принципов турецкой государственности, заложенных Кемалем Ататюрком. Не меньшее одобрение вызывали и посылаемые из Анкары сигналы о намерении несколько дистанцироваться от США и продемонстрировать самостоятельность турецкого внешнеполитического курса. Налаживание связей с государствами, входящими в американскую «ось зла», подавалось турецким руководством как усилия по созданию «пояса добрососедства» – принципа, озвученного в свое время тем же Ататюрком.
Ну, и естественно, в Иране могли только приветствовать брутальный отказ Анкары от союза с Израилем. Опираясь на бурный рост турецкой экономики, обеспеченный типично либеральной экономической политикой, Эрдоган стал энергично менять имидж Турции с «агента Запада» на «защитника исламского мира». Резко обострив отношения с «сионистским врагом» и помогая террористам в Газе, Турция превратилась в «участника» общеарабского «палестинского дела». После ряда демонстративно враждебных действий в отношении Израиля (включая унижение израильского президента, а также провокацию с «Флотилией свободы») Эрдоган стал героем на арабской улице. Простые арабы, конечно же, не думали о том, что все это делается в рамках эрдогановского «неоосманского проекта», ставшего альтернативой вступлению в ЕС и призванного обеспечить «возвращение» Турции на Ближний Восток и в другие регионы, входившие некогда в Османскую империю. На перспективу же была поставлена задача добиться безусловного регионального, а может, и всеисламского лидерства. Хорошие отношения с Израилем стали первой жертвой этого проекта. Но далеко не последней.
В Тегеране, несомненно, не могли не понимать подлинной природы новой турецкой внешней политики, но попытались использовать амбиции Анкары в собственных, чисто прагматичных целях. Например, дистанцирование Турции от США и Запада выразилось, в частности, в чрезвычайно «толерантной» позиции Анкары по иранской ядерной программе. Турция постоянно педалировала тему неотъемлемого права Ирана на развитие мирной атомной энергетики, подчеркивала необходимость политического диалога и активно предлагала себя в посредники. Иран охотно откликнулся на эти сигналы: в Стамбуле прошло несколько раундов переговоров по формуле «5+1», но, в принципе, ничего существенного не произошло. За исключением того, что иранцы в добавление к российско-китайской «крыше» в ООН получили еще и дополнительную площадку для своих игр в духе «шаг вперед и два шага назад».
Если же говорить о реальных результатах, достигнутых в ходе турецко-иранского сближения в первом десятилетии XXI века, то это, прежде всего, выработка общей политической платформы по курдскому вопросу. С одной стороны, она в корне исключает создание независимой курдской государственности. С другой стороны, Турция и Иран, по существу, смирились с федеративным устройством Ирака и существованием фактически независимой курдской администрации во главе с М.Барзани на севере Ирака. Помимо заявлений о сотрудничестве в борьбе с боевиками РПК, власти Ирана выдавали задержанных на своей территории повстанцев, а с весны 2006 года стали проводить операции против базирующихся в Иране курдских сепаратистов. На официальном уровне иранское руководство открыто заявило, что Тегеран будет противодействовать любым вылазкам курдских террористов против Турции. Турки, со своей стороны, продолжали выдавать Тегерану иранских оппозиционеров.
Безусловно, турецко-иранское сближение имело и объективную экономическую базу. Турция всегда играла и продолжает играть роль транзитной страны для Ирана в его внешнеторговых и экономических отношениях со странами Европы. К тому же она сильно заинтересована в иранских энергоресурсах – именно они, в первую очередь, иранский газ, являются основной статьей иранского экспорта в Турцию. Заинтересованность Турции в иранском природном газе еще более усилилась после того, как стал «тормозиться» газовый проект NABUCCO. Из Анкары все чаще звучали заявления о необходимости подключения Ирана к этому проекту – дескать, без иранского газа NABUCCO не сможет эффективно эксплуатироваться. «Апофеозом» турецко-иранской «дружбы» в энергетической области стало подписание в 2007 году «Меморандума о намерениях» по вопросу о транспортировке иранского и туркменского газа через Иран и Турцию в Европу. Стороны также договорились о создании турецко-иранского совместного предприятия по транспортировке газа. Кроме того, Турецкая нефтяная корпорация (TPAO) обязалась освоить газовые поля Южного Парса и извлечь 20 млрд кубометров природного газа. По мнению специалистов, этот объем газа мог удовлетворить две трети потребности Турции.
В ходе нескольких последующих лет был подписан целый ряд соглашений, которые должны были вывести турецко-иранское экономическое сотрудничество на совершенно новый уровень. В частности, было установлено, что торговля между Турцией и Ираном будет осуществляться в национальной валюте двух стран. Было принято решение о создании на турецко-иранской границе свободной торговой зоны. Стороны также договорились о развитии транспортных сообщений, в том числе о создании совместной авиакомпании. Турецко-иранский товарооборот интенсивно рос с каждым годом, правда, при значительном дисбалансе в пользу Ирана. Однако в Тегеране заверяли, что подписанные соглашения позволят Турции устранить это неравенство и даже исправить ситуацию в свою пользу.
«Метафизические» противоречия
Однако турецко-иранское сближение «нулевых годов» не могла снять, условно говоря, «метафизических» противоречий между двумя странами и этносами. Речь идет о суннитско-шиитском «срезе» проблемы, о пантюркизме и «неоосманизме» с одной стороны, и паниранизме, которому шиитская революция придала совершенно новую динамику, смысл и цель – с другой. Эта «метафизика» наложилась на сложившуюся в этом регионе систему двусторонних отношений и присущую ей неформальную блоковую борьбу, причиной которой во многом послужил распад СССР.
Не будет преувеличением сказать, что Турция ожидала развала СССР и готовила политические, культурные и экономические концепции и, конечно же, соответствующую инфраструктуру. Все это имело целью создание институциональных основ глобальной тюркской интеграции, создания общетюркского экономического и общекультурного пространства, способного обеспечить следующий рывок турецкой экономики, а также стать базой геополитического соперничества с Россией, Ираном и Китаем. А вот Ирану пришлось создавать «инфраструктуру влияния», так сказать, на ходу. Да и изначально, например, в постсоветской Центральной Азии Турция имела гораздо более сильные позиции, чем Иран. И не только потому, что большинство населения центральноазиатских государств – тюрки и сунниты, но и из-за более мощного, чем иранский, экономического потенциала, а также гораздо более привлекательной политической и социально-экономической модели. Иран же не только столкнулся с объективными препятствиями религиозно-этнического плана, но и вызывал опасения у местной светской автократии своим революционно-фундаменталистским пафосом – наследием революции 1979 года.
Поэтому более-менее удачно Ирану удалось закрепиться лишь в этнически близком Таджикистане и отчасти (прежде всего, экономически) в Туркмении.
Впрочем, и Турция не может похвастаться особыми успехами в Центральной Азии. Сообщество тюркоязычных стран остается, по большей части, чисто символической структурой, хотя и имеющей перспективу стать некой альтернативой путинско-назарбаевскому Евразийскому союзу. Или, по крайней мере, «пугалом», «муляжом» такой альтернативы, который местные властители будут использовать в качестве инструмента во время политического торга с Москвой.
Поскольку в Центральной Азии ни одному из «метафизических» соперников не удалось добиться сильно раздражающих другую сторону успехов, то и само соперничество носит здесь спокойный и по большей части скрытый характер. Совсем другое дело – Закавказье, где в силу «раскаленных» геополитических реалий турецко-иранское противостояние приобрело значительно более острый характер. Речь идет, конечно же, о проблеме Карабаха и отношениях с Арменией и Азербайджаном.
Дружбы все-таки не получилось
Выступление Турции на стороне родственного Азербайджана и против «исторического врага» Армении стало естественным и логичным. В то же время шиизма большинства азербайджанцев явно не хватило, чтобы пересилить их тюркскую «составляющую» и поднять ирано-азербайджанские отношения если и не на союзный, то на достаточно близкий и дружественный уровень. В то же время превращение Азербайджана еще в начале 1990-х в базу экспансии Турции на Южном Кавказе, которая воспринималась в Тегеране как враждебная иранцам экспансия Запада, предопределило выбор Ирана в пользу Армении, несмотря на то, что это – христианская страна. Армения к тому же служила своего рода «мостом» для координации иранской политики на Кавказе с Россией – естественно, в противовес Турции и Западу. При этом сотрудничество Ирана с Арменией, неоценимая иранская помощь в прорыве турецко-азербайджанской блокады стали постоянным раздражающим фактором для Баку и Анкары, и никакие заявления об «исламской солидарности» с Азербайджаном, время от времени раздававшиеся из Тегерана, не могли снизить степень «нервности» в ирано-азербайджанских отношениях. Они впоследствии стали еще более «нервными» из-за притязаний азербайджанских ультрапатриотов на Иранский Азербайджан, но главное – из-за развития военно-технического сотрудничества Азербайджана с Израилем, которое в Тегеране расценивают как прямую военную угрозу. Турцию же иранцы стали обвинять в потворстве США в деле превращения Грузии в «плацдарм для удара по Ирану». Все это в конечном итоге, начиная примерно с конца 2010 года, стало омрачать турецко-иранские отношения, тем более что и экономическое сотрудничество двух стран значительно отставало от уровня, заданного ранее прогнозистами-оптимистами.
Реализация «Меморандума о намерениях» 2007 года столкнулась с целым рядом труднопреодолимых проблем, среди которых, как отмечает ряд экспертов, - отсутствие у турецких газовых компаний достаточных финансовых возможностей для осуществления такого большого проекта. Принимая во внимание отношение Запада к Ирану, ожидать финансовой помощи со стороны международных банков, опасающихся санкций и жесткой реакции со стороны США, не приходилось. Не оправдалась ставка Анкары на то, что санкции сделают Тегеран более сговорчивым в отношении цен на нефть и газ.
С турецкой стороны посыпались сетования, что Иран вообще отказывается обсуждать с Анкарой цены на газ. Турция, недовольная своей энергетической зависимостью от Ирана (51% турецкого нефтяного и 98% газового импорта), обратила свое внимание на иракский Курдистан, где намеревается построить трубопроводы, способные существенно эту зависимость ослабить. Иран в ответ стал использовать свое влияние как на шиитское правительство в Багдаде, так и на проиранские курдские группировки, чтобы максимально затруднить реализацию турецких планов.
Наконец, и с торговым дисбалансом положение не выправилось. Участились обвинения, что Иран, пользуясь весьма низкими таможенными тарифами в торговле с Турцией, со своей стороны воздвигает завышенный тарифный барьер перед турецкими товарами.
В общем, турецко-иранское сближение застопорилось, а потом начался откат. Не говоря уже о том, что «естественным ограничителем» этого самого сближения стало влияние на Турцию США и Запада, поссориться с которыми по-настоящему не мог даже такой «независимый» политик, как Эрдоган. А тут еще «арабская весна» подоспела.
«Арабская весна» -- по разные стороны баррикад
Как в Анкаре, так и в Тегеране увидели в «арабской весне», прежде всего, инструмент для достижения собственных амбициозных целей. Иран и Турцию делало похожими то обстоятельство, что, будучи этнически «чужими» арабскому миру, они предлагали арабам модель «светлого будущего», каждый - свою.
Турецкое руководство, всегда рассматривавшее светские авторитарные режимы и особенно режим Мубарака в Египте как конкурентов, посчитало, что их устранение будет способствовать реализации «неоосманского проекта» и поставит Турцию во главе группы стран с умеренно исламистскими режимами. Иран тоже намеревался возглавить революционный процесс и придать ему форму и содержание, отвечающие его собственным критериям. Стало очевидно, что у Турции и Ирана противоположные представления о будущем Ближнего Востока. В результате на первый план в турецко-иранских отношениях вновь вышло традиционное соперничество.
Как и столетия назад, в системе «неоосманизма» Иран стал рассматриваться не как партнер, а как противник. В Иране громко заговорили о том, что Турция повернулась лицом к исламскому миру только «после того, как стало ясно, что ее не пустят в Европейский Союз». Посыпались обвинения, что «Турция намерена использовать свое влияние и значение в исламских странах исключительно для усиления своих позиций в отношениях с Западом». Дальше – больше. В январе 2013 года Иран предложил перенести переговоры по ядерной программе из Стамбула в Каир, причем официальная мотивировка этого предложения звучала чрезвычайно грубо: «Турция недостойна того, чтобы переговоры между Ираном и группой «5+1» проводились в этой стране».
Говорят, что этот шаг, как и предшествовавшая ему отмена визита иранского президента Ахмадинежада в Турцию, были связаны с согласием Анкары на размещение натовских комплексов ракет Patriot в районе сирийской границы. Сирийский кризис окончательно похоронил турецко-иранское сближение и резко развел страны по разные стороны баррикад.
Сирия - результаты «ускорения»
В Турции, вероятно, решили, пожертвовав отличными отношениями с Сирией, резко ускорить через нее реализацию «неоосманского проекта» и не только заменить алавитский клан Башара Асада на лояльный Анкаре суннитский режим, но и получить через Сирию прямой выход к Палестине, суннитским районам Ирака, Иордании и через нее - к нефтяным запасам Саудовской Аравии. Турки, в общем, давно стремились вырвать Сирию, своего ближайшего соседа, из иранской сферы влияния. А также провести через сирийскую территорию трубопроводы в Европу и избавиться от необходимости возить газ и нефть через простреливаемый иранцами Ормузский пролив. Не исключено, что кое-кто в Анкаре надеялся также втянуть в сирийский кризис США, Великобританию и Францию, спровоцировать их на конфликт с Ираном и руками Запада убрать иранских конкурентов.
Иран, понятное дело, никак не мог смириться с утратой почти единственного союзника в арабском мире. И энергично ответил, причем не только непосредственно помогая Асаду, а еще и рядом маневров на курдском направлении, в частности, обеспечив лояльность Асаду сирийских курдов. А это, с учетом влияния данного события на турецких и иракских курдов, может доставить Турции очень много неприятностей.
В целом же премьер Эрдоган, сделав ставку на «ускорение» через активное вмешательство в сирийский кризис, судя по всему, допустил серьезный просчет. И дело не только в недооценке живучести режима Асада, обеспеченной, в том числе, с помощью Ирана, что превратило сирийский конфликт в нескончаемую и безнадежную бойню. Непосредственным следствием турецкой позиции по Сирии стала, в частности, негативная реакция шиитского правительства Ирака, тут же объявившего Турцию «враждебной страной» и заморозившего деятельность турецких компаний на севере страны.
Не получилось сыграть лидирующую роль в гипотетической суннитской коалиции противников Асада. Здесь пришлось выступать «на посылках» у Саудовской Аравии и Катара, что, впрочем, неудивительно с учетом тесных связей некоторых высших деятелей Партии справедливости и развития с саудитами. Но и крен в эту, «фундаменталистскую», сторону имеет сильные ограничители в виде тесных связей Турции и ее экономики с Западом, значительной степенью вестернизации самого турецкого общества и т.д. К тому же следование по саудовской «колее» означает пропихивание к власти в Сирии исламских радикалов, что не нужно ни самому турецкому руководству, ни, естественно, Западу, стратегическое партнерство с которым для Турции безальтернативно. Какие бы внешнеполитические экзерсисы не выделывал тот же Эрдоган.
О военном выходе из сирийского тупика и говорить не приходится – из-за крайней непопулярности этой идеи среди населения Турции, ограниченности ее военных возможностей, нежелания Запада по-настоящему ввязываться в сирийский конфликт, а также из-за опасности прямого военного столкновения с тем же Ираном, к которому турки просто психологически не готовы. И, наконец, совершенно неясно, что будет с Сирией после свержения Асада – воцарение в Дамаске протурецкого режима маловероятно, а вот перспектива консолидации сирийских, иракских, и, конечно, турецких курдов и усиления борьбы за независимый Курдистан после краха асадовской диктатуры - очень реальна.
Короче говоря, попытка форсирования «неоосманского проекта» обернулась его крахом. И созданием для Турции целого ряда сложнейших внешнеполитических проблем, обремененных к тому же проблемами внутренними. В этой ситуации Анкаре, судя по всему, придется вернуться к «основам», то есть к действиям в общем русле политики США и Запада. Придется отказаться от притязаний на роль лидера исламского мира, возможно, даже на роль главного посредника между ним и Западом. И снова стать «проводником интересов» Вашингтона, Лондона и Брюсселя на Ближнем и Среднем Востоке. То есть вернуться к той роли, в какой Турция была до прихода к власти Эрдогана.
Положение Ирана, особенно в свете последних событий, связанных с сирийским кризисом, выглядит несколько предпочтительней. Если, конечно, можно назвать предпочтительным положение страны, находящейся почти в полной международной изоляции, в режиме санкций и с перспективой американо-израильского удара по своей территории. Тем более что Сирия тоже кое-чего стоила Ирану – например, утраты патроната над ХАМАС (этот патронат был почти единственным случаем преодоления суннитско-шиитского антагонизма ради борьбы с общим врагом) и еще большей враждебности арабских стран. Похоже, выходить из этого Иран попытается, устроив очередную «оттепель», как в своей внутренней, так и во внешней политике. Именно для этого предназначен новый иранский президент Хасан Роухани, который уже успел очаровать многих и на Западе, и на Востоке. Нельзя исключить, что в ходе этой «оттепели» начнется новое турецко-иранское сближение. Но «оттепель», как мы знаем, это всего лишь «оттепель» - она не гарантия от новых «заморозков» и сути дела не меняет.
События последнего десятилетия и особенно сирийский кризис показали неустранимость, по крайней мере, в обозримом будущем «вечного» турецко-иранского соперничества. Соперничество это, конечно же, стараются не акцентировать, но обе державы понимают: там, где не будет убедительного присутствия одной, будет доминировать другая.
Михаил Калишевский
