Отец Юлдаша. О семье, уничтоженной государством после июньской резни 2010 года в Киргизии
На фото: узбеки плачут у своего разрушенного дома в деревне Шарк 16 июня. (VIKTOR DRACHEV/AFP/Getty Images)
В восьмую годовщину межэтнической резни на юге Кыргызстана в июне 2010 года «Фергана» публикует воспоминания адвоката Валерьяна Вахитова, который непосредственно занимался судебной защитой людей, осужденных за участие в тех событиях. Международные наблюдатели, адвокаты и правозащитники не устают повторять, что обвинения очень часто были сфальсифицированы, признания выбиты под пытками, а суды пристрастны. Воспоминания Вахитова возвращают нас в те дни судебных расправ, когда толпе позволялось избивать адвокатов, а об исследовании доказательств можно было и не мечтать, - и снова становится очевидным: все судебные решения по июньским делам нужно пересматривать. Ценность этих приговоров ничтожна. А люди сидят, и многие - пожизненно.
В июле прошлого года к годовщине межэтнических столкновений на юге Киргизии я опубликовал на «Фергане» статью «Кыргызстан. Три судьбы, опаленные две тысячи десятым». Статья эта неожиданно для меня вызвала у читателей живой интерес. Мне звонили, писали, спрашивали, действительно ли все было так, как я описываю и, самое главное – что же будет дальше?
Сразу скажу, что писал не просто невыдуманные истории – я писал только о том, что видел сам и в чем принимал непосредственное участие. Тут и трагическая судьба матери, сын которой был осужден по ошским событиям 2010 года, и рассказ о предпринимателе Гафуржане Дадажанове, чью землю захватчики незаконно застроили жилыми домами, а с него при этом требуют платить земельный налог. Писал я и об отбывающем срок известном правозащитнике Азимжане Аскарове, единственный дом которого удалось отстоять, хотя власти пытались конфисковать его всеми правдами и неправдами.
Сегодня я хотел бы продолжить невыдуманные рассказы о судьбах людей, опаленных трагическим две тысячи десятым. Ведь за скупыми цифрами погибших, раненых, осужденных в результате этого конфликта стоят еще сотни искалеченных судеб их родных и близких. В этот раз я расскажу о судьбе отца, сын которого попал в жернова репрессий, вызванных событиями июня 2010 года.
Боясь беспорядков, нарушали закон
За спиной его стоит мужчина лет пятидесяти, но весь уже седой, бледный, глаза полны отчаяния и боли. Приглашаю его сесть. Он садится на краешек стула, руки его слегка дрожат, видно, что подкосило его и состарило настоящее горе.
Зовут моего гостя Камолдин (здесь и далее все имена и фамилии изменены. – Прим. автора). Усталым голосом он рассказывает, как вчера вечером, часов в семь, к дому подкатила машина. Сын моего Камолдина как раз сидел у дома на скамейке. Из машины вышли несколько человек в гражданской форме, повалили сына на землю, надели наручники и увезли в неизвестном направлении.
Отец искал сына всю ночь. Стоял у здания милиции, СНБ, расспрашивал входящих и выходящих, но никто ничего не мог сказать. Или не хотел.
– Он у меня единственный ребенок, – прерывает сам себя мужчина, – я его растил без матери: она умерла, когда он был еще маленьким.
Говорит он извиняющим тоном, как будто это он виноват в том, что судьба у него сложилась так трагически.
Я, пытаясь понять причину исчезновения парня, предполагаю первое, что пришло на ум: «Криминал?»
– Мы люди бедные, – говорит отец, – своим трудом живем.
Это видно и без слов. Но тогда кто и почему похитил его сына среди бела дня, да еще и увез неизвестно куда?
Уточняю, не участвовал ли его сын в ошских событиях 2010 года. Вы скажете, при чем тут это? Но в то время как раз активно задерживали людей, связанных именно с ошскими событиями. Причем выглядело это, как бандитский налет. Милицейские оперативники неожиданно врывались в дома, валили подозреваемых на пол и, надев наручники, увозили в неизвестном направлении. (Позже таким задержанным инкриминировали уголовщину и давали большие сроки – прим. «Ферганы»). Как-то в разговоре с одним из милицейских начальников я сказал, что, действуя подобным образом, они нарушают закон. Он ответил, что им приходится так себя вести, иначе на них во время задержания пойдет вся махалля (квартал, община – прим. «Ферганы») и могут начаться массовые беспорядки.
Здесь надо сделать небольшое отступление. С начала ошских событий к описываемому моменту прошло больше года. В стране открыто заговорили о незаконных задержаниях и пытках, правозащитники инициировали «круглые столы» и совещания с участием представителей госорганов и адвокатов, издавались какие-то приказы и распоряжения. Ждали приезда спецдокладчика ООН по пыткам. Тогда многие еще надеялись, что все злоупотребления силовиков – лишь недоразумение, случайность.
Увезти мог кто угодно
Приехали к зданию следственного отдела. Коротко объяснили дежурному нашу ситуацию и отправились по кабинетам следователей. Однако на наши вопросы все только руками разводили: не было такого, не знаем. Я обратил внимание, что, когда мы поднимались на второй этаж, Камолдин побледнел, начал задыхаться и кашлять. Оказалось, у него больное сердце.
Наши расспросы в следственном отделе результата не дали. Мы уже собирались уходить, когда навстречу попался знакомый следователь. Кивнул головой в сторону Камолдина, сказал, что видел его вчера поздно вечером, когда тот расспрашивал у всех проходящих о своем сыне. Следователь пожалел несчастного отца, стал созваниваться с коллегами, но никто ничего не знал. Он тоже выдвинул версию о криминале, но сам же ее и отверг: бандиты уже позвонили бы и выставили свои условия.
В нескольких десятках метров от следственного отдела расположено городское УВД. Мы направились туда: в конце концов, могли и они задержать, хотя непонятно, зачем бы им выезжать в район…
Тут необходимо снова отвлечься и сказать, что автор этих строк еще помнит времена, когда страна строила коммунизм. Руководители регионов тогда очень старались уменьшить преступность на подведомственных территориях. Этого требовали партийные органы: «Как это – строим коммунизм, а преступность растет? В коммунистическом обществе преступлений быть не должно». А если есть, это значит, что плохо поставлена воспитательная работа в трудовых коллективах, не справляются комсомольские и профсоюзные организации, не ловят мышей добровольные народные дружины, не хватает открытых выездных заседаний судов в клубах, на заводах, фабриках. Такая, с позволения сказать, риторика звучала на собраниях и совещаниях самого разного уровня. Если слова не помогали, делались оргвыводы, то есть наказывали руководителей. Появился даже термин «укрывательство преступлений». Сейчас же все обстоит с точностью до наоборот. Много правонарушений – не беда, главное, чтобы их раскрывали. Нужны показатели.
Разговаривая о том, как меняются порядки со временем, мы прошлись по кабинетам – теперь уже в УВД, обратились к дежурному, но ничего вразумительного никто нам так и не сказал.
Оставалась последняя надежда – Государственный комитет национальной безопасности). Добрались и туда, но дежурный, уточнив по внутреннему телефону, сказал, что наш парень к ним не поступал…
После обеда мы оставили в прокуратуре города заявление о пропаже человека, указав в нем, что предположительно он мог быть задержан работниками милиции.
Живот, почки, голова...
К счастью, наши хлопоты не пропали даром. Около 11 часов ночи моему коллеге позвонил следователь из городского УВД, сказал, что задержанного привезли к нему. Наконец хоть какая-то ясность…
Рано утром мы подъехали к зданию УВД. Здесь уже стоял Камолдин. Еще вчера вечером через соседей мы сообщили ему о том, что сын нашелся. Судя по виду, мужчина всю ночь не спал. Дежурный, который пропустил нас в изолятор временного содержания, подтвердил нашу догадку, сказав, что несчастный отец стоит здесь как минимум с раннего утра. Мы попросили дежурного передать продукты его сыну.
С коллегой спустились в подвальное помещение ИВС, чтобы поговорить с сыном Камолдина Юлдашем.
Парень рассказал, что после задержания его привезли в одно из отделений милиции и стали избивать. Требовали, чтобы он сознался, что во время ошских событий они вместе с еще одним задержанным, Махмудом, вооружившись автоматами, проникли в дом к семье Кадыровых и ограбили их. Юлдаш, понятное дело, не стал возводить на себя поклеп и ни в чем не признался.
Тогда два оперативника надели на него наручники и стали бить по животу и по почкам. Так они избивали его в течение двух часов. Затем его повезли в другое отделение милиции, где избиение продолжилось: на этот раз били не только по животу и почкам, но и по голове.
Из постановления о возбуждении уголовного дела следовало, что 11 июня 2010 года Юлдаш вместе с организатором преступления неким Махмудом в составе группы неустановленных лиц в масках и с автоматами проникли в дом семьи Кадыровых. После этого они разграбили дом Кадыровых, похитив имущества на 690 000 сомов ($11 000), затем погрузили всю семью и остатки имущества на КАМАЗ и отвезли в дом к Самиеву. Тот, в свою очередь, отвез их в гостиницу «Алай» и сдал солдатам, которые там жили.
Прокурор милиции не указчик
Забегая вперед, скажу, что суд первой инстанции рассмотрел дело и признал Юлдаша виновным.
Как юрист я не вправе комментировать судебные приговоры. Это во-первых. Во-вторых, для меня это больше история не сына, а отца. Хотя, конечно, возникает вопрос: а справедлив ли был приговор суда? Я считаю, что нет. Приговор не соответствует общепризнанным стандартам прав человека, задекларированным в международных договорах и обязательствах Кыргызстана. В связи с чем по делу Юлдаша мной была направлена индивидуальная жалоба в Комитет по правам человека ООН. Коммуникация (предусмотренная такими делами переписка – прим. автора) закончилась.
Я полагаю, что скоро мы получим «соображение» Комитета (так называется решение по делу. – Прим. «Ферганы»). К слову сказать, я и раньше направлял в Комитет аналогичные жалобы в отношении осужденных по ошским событиям. По пяти лицам Комитет уже указал государству на нарушения норм международного права, в частности: незаконное задержание, пытки, неэффективное их расследование и т.д. Дождемся, что скажет Комитет по этой жалобе.
Рассказывая обо всей этой истории, я хотел бы опустить многие неприятные и страшные подробности. Я не хотел бы говорить о том, как Юлдаша избивали в течении почти двух суток, требуя от него, чтобы он сознался в преступлении, а затем, после заключения в ИВС, вновь избивали, требуя, чтобы он отозвал заявление о применении к нему пыток. Я не буду пересказывать, как к нему в ИВС на четвертый день задержания зашел прокурор (судя по описанию, один из заместителей Генерального прокурора). Его сопровождал то ли прокурор города, то ли области, следователь и два оперативных работника милиции, избивавших Юлдаша. Перед визитом высокопоставленного лица следователь велел парню молчать об избиениях. Намекнул только, что если тот пожалуется, что его тут били, Юлдаша сгноят в тюрьме, а его больной отец тоже долго не протянет.
Как говорил Юлдаш, «самый главный прокурор» снисходительно похлопал его по плечу и спросил, били ли его работники милиции. Однако сбивчивый рассказа парня до конца так и не дослушал, сказал только, что разберется – и ушел. Услышав это, я чертыхнулся. Ну, неужели нельзя было зайти к задержанному без сопровождения, поговорить с глазу на глаз? Но, видно, король не может без свиты.
Так или иначе, я сразу написал ходатайство в прокуратуру города и следователю, с тем, чтобы Юлдаша из ИВС, где его избивали, перевели в СИЗО. На следующий день прокуратура выдала предписание немедленно перевести задержанного в СИЗО. Однако никто даже не почесался, Юлдаш по-прежнему сидел в ИВС.
Дважды я заходил к прокурору, подготовившему предписание. В ответ на мое возмущение тот только руками разводил: сами видите, милиция нас не слушает! Но где это видано, чтобы милиция игнорировала прокуратуру? В результате вместо предусмотренных законодательством 10 дней Юлдаш находился в ИВС целых 13.
Уголовное дело ушло в суд со следующими обвинениями: участие в массовых беспорядках, умышленное уничтожение чужого имущества, истязание, разбой, захват заложников, похищение человека.
Небольшой сбой в системе
На судебные процессы Камолдин приходил задолго до начала – все ждал, когда конвой привезет сына. В зале суда, когда сына заводили в клетку, подходил к нему, что-то шептал, гладил щеки, руку. В первые дни конвоиры отгоняли его, но потом сжалились. Под умоляющим взглядом отца делали вид, что не замечают этих встреч украдкой.
На процессах Камолдин сидел в первом ряду, ближе к клетке, чтобы видеть сына. Иногда его взгляд останавливался, и он, замерев, глядел в одну точку. О чем он думал в эти мгновения? Может, о сиротском детстве? (Соседи говорили, что он рос без отца и матери, у дальних родственников). А, может, строил планы на будущее вместе с сыном и внуком. Или, может быть, вспоминал жену, которую, как я понял, он любил необыкновенно сильно, и которая не дожила до этих горестных дней…
Как-то в ожидании судебного процесса я спросил у Камолдина, почему же он не женился второй раз: все-таки легче было бы воспитывать сына, не говоря обо всем остальном. Он смутился, долго молчал, глядя себе под ноги, а потом тихо пробормотал что-то вроде «как это можно, она же здесь». Разговор шел на узбекском языке, за точность перевода на русский не ручаюсь. Но, в общем, его ответ можно перевести и так: «она во мне».
Я замолчал тогда – любые подобные вопросы казались теперь неуместными…
Суд первой инстанции приговорил Юлдаша к 19 годам лишения свободы. С него и его подельника Махмуда постановили взыскать в пользу потерпевших Кыдыровых ущерб 690.000 сомов.
Разумеется, мы подали апелляцию. Не скажу, что настроение у нас было особенно оптимистическое. Тем более удивительным оказалось то, что случилось в суде второй инстанции.
Председательствующий судья Ж.Жээнбеков (в своих рассказах я обычно не указываю фамилий, но этот человек уже давно ушел из судебной системы) спросил у прокурора, откуда взялось утверждение, что обвиняемые были вооружены автоматами? Может быть, оружие изъято и приобщено к делу? Прокурор в ответ смог только плечами пожать. И неудивительно: о нелепости этого обвинения мы говорили еще в суде первой инстанции.
– Там наверняка еще гранатометы были, – не удержался и съязвил я.
Судья постучал молотком по столу, призывая к тишине. Потом обратился к адвокатам Кадыровых (сами потерпевшие не присутствовали в суде): действительно ли потерпевшие не имеют никаких претензий к подсудимым?
Вопрос кажется странным. Но дело в том, что еще в ходе предварительного следствия потерпевшие Кадыровы написали заверенное нотариусом заявление, что ни материальных, ни моральных претензий к обвиняемым они не имеют. Это же были вынуждены подтвердить их адвокаты.
Затем суд пошел своим чередом – вопросы, прения, реплики сторон. Но вердикт был неожиданным даже для меня: дать три года условно, в части взыскания ущерба исключить пресловутые 690.000 сомов, освободить подсудимых прямо в зале суда.
Трудно описать ту радость, которая возникает у защитника после подобных вердиктов. Глядя в ошарашенное и еще ничего не понимающее лицо подсудимого, в сияющие глаза родственников, жалеешь только об одном – что случается это так редко.
На следующий день прямо с утра Камолдин с сыном появились в офисе.
Передо мной стоял уже совсем другой человек – высокий, моложавый, бодрый мужчина. И сам Камолдин, и его сын просто излучали радость.
– Это вам, – сказал отец, передавая нам две большие лепешки, завернуты в полотенце – у нас на юге их называют «патыр-нан». – Невестка испекла.
Я взял лепешки, хотел вернуть полотенце, но он только улыбнулся: оставьте, пригодится. В офисе распространился неповторимый аромат свежеиспеченного хлеба, воцарилось праздничное настроение. Все, кто был в офисе – и работники, и посетители, – подходили, поздравляли Камолдина с сыном, обнимали их, пробовали лепешки, хвалили невестку.
А у меня на душе почему-то было неспокойно. И я знал, почему. Вердикт, вынесенный по делу Юлдаша, был неожиданным, он противоречил установленному порядку. Да, система, которая обычно ломает человеческие судьбы, дала небольшой сбой. Но всем известно, что наши органы не могут ошибаться. На практике это означало, что история не закончена, что прокуратура обязательно напишет надзорное представление в Верховный суд и нам еще предстоит защищать Юлдаша.
Так и случилось.
Претензий нет, но осудить надо
Узнав о возобновлении дела, правозащитница Толекан Исмаилова организовала мне встречу с тогдашним генеральным прокурором.
Принять нас смогли ближе к обеду. Не злоупотребляя деталями, я изложил только суть дела. Кроме того, успел пересказать и один показательный эпизод из судебного процесса в первой инстанции.
Суть эпизода была такова. На одном из заседаний мы подали судье ходатайство об исключении из доказательств ряда материалов, приобщенных к уголовному делу. Все эти материалы были получены с нарушением закона. Это были допросы оперативных работников милиции, допросы следователя, протоколы опознания, очной ставки и прочее – все, что делали с Юлдашем без участия защиты или с грубейшими нарушениями уголовно-процессуальных норм. Прежде, чем принять ходатайство, судья поинтересовался мнением участвующего в процессе прокурора. Прокурор заявил, что он возражает против нашего ходатайства, но при этом приводил такие несуразные доводы, что даже сидевшие в зале студенты юрфака недоуменно зашумели. Судья объявил перерыв и ушел в совещательную комнату. В перерыве прокурор подошел ко мне и, как бы оправдываясь, сказал, что, если бы он поддержал наше ходатайство, его бы просто уволили с работы. Так или иначе, судья удовлетворил ходатайство лишь частично.
Генеральный прокурор, выслушав эту историю, согласилась, что прокурор при поддержании обвинения должен в первую очередь опираться на доказательства, полученные законным путем, а не утыкаться в предъявленное обвинение. Она дала поручение помощнику, чтобы работники прокуратуры еще раз внимательно изучили уголовное дело.
Почему я привожу этот эпизод? Потому что последствия у него были самыми неожиданными. Я полагал, что после указаний генпрокурора дело будет изучено по-настоящему, а позиция прокурора скорректирована. Однако вышло совсем иначе.
Где-то через две недели после описанной встречи состоялся процесс в Верховном суде. И вот тут началось. Прокурор рвал и метал. То ли ему подсунули не то дело, то ли обеденный перерыв плохо повлиял на его пищеварение, но грозное его выступление меня ошеломило. В его речи в придачу к автоматам, которые якобы использовали нападавшие, возникли вдруг обрезки арматуры и ножи, которых не было даже в предъявленном обвинении, и вообще появились новые, невесть откуда взятые обстоятельства. Заканчивая речь, прокурор попросил отменить решение суда второй инстанции и оставить в силе первый, суровый приговор. У нас не было возможности даже ответить на это выступление – реплики в надзорной инстанции суда не предусмотрены.
В итоге Верховный суд отменил приговор суда второй инстанции, тот самый, который так нас обрадовал и дал возможность Юлдашу выйти на свободу. Согласно новому решению подельник Юлдаша Махмуд был осужден к 15 годам лишения свободы, сам Юлдаш – к 16. В остальном приговор суда первой инстанции был оставлен без изменений.
Прошло столько времени, но я до сих пор не понимаю, почему в пользу потерпевших суд взыскал 690 000 сомов. Ведь гражданского иска не было, к тому же еще в ходе предварительного следствия Кадыровы написали заверенное нотариусом заявление, что ни моральных ни материальных претензий к обвиняемым они не имеют. Да, иногда судебные акты не вписываются не только в процессуальные нормы, но даже и в простую человеческую логику. Плохо только, если такие акты принимает последняя инстанция – Верховный суд.
Пытки есть, хотя их нет
Одновременно с процессом Юлдаша проходил процесс 4-х милицейских оперативников, которым было предъявлено обвинение в превышении должностных полномочий и нарушении неприкосновенности жилища с применением физического насилия. Расследование их уголовного дела велось около четырех месяцев. Несмотря на тяжесть предъявленного обвинения, милиционеры не были отстранены от должности и даже продолжали работать. Хотя то, чем они занимались, иначе как пытками не назовешь, им обвинения в пытках так и не предъявили. Почему? Когда мы задали этот вопрос прокурору, проводившему следствие, он ответил, что дело по пыткам выделено в отдельное производство. Забегая вперед, отмечу, что оно так и осталось в «отдельном производстве».
Стоит ли говорить, что суды всех трех инстанций оперативников оправдали?
Вообще, нужно заметить, что нет ни одного вступившего в законную силу судебного приговора в отношении работников правоохранительных органов, применявших пытки во время и после ошских событий 2010 года. Их либо просто оправдали, либо, как выразился прокурор, все их дела ушли «в отдельное производство».
Наверное, кто-то скажет: может быть, правильно оправдали, может быть, и не было никаких незаконных задержаний, а также других жестоких и бесчеловечных действий правоохранителей? Может быть, не было и унижающего достоинства обращения с задержанными по уголовным делам, возбужденным в связи с межэтническими столкновениями на Юге Кыргызстана?
На это могу ответить следующее. В 2011-2012 годах проходило много «круглых столов» и иных мероприятий с участием чиновников высокого уровня. В этих мероприятиях участвовал и ваш покорный слуга, и могу сказать, что на них было много разговоров о борьбе с пытками. Таким образом, даже представители власти не отрицали очевидного.
13 декабря 2011 года в Бишкеке спецдокладчик ООН против пыток Хуан Мендес подвел итоги своего визита в Кыргызстан. Он заявил тогда, что «на юге было беспрецедентное увеличение случаев применения пыток и жестокого обращения». О том же говорили международные правозащитные организации и местные НПО. Что было причиной применения пыток и насколько они были массовыми – это тема отдельной дискуссии.
Некоторую информацию к размышлению может дать один из эпизодов процесса в Чуйском областном суде 1 ноября 2016 года. Там по вновь открывшимся обстоятельствам рассматривалось уголовное дело известного правозащитника Азимжана Аскарова. По ходатайству адвокатов были опрошены 6 жителей села Базар-Коргон, осужденных вместе с А.Аскаровым по аналогичным обвинениям. По версии следствия все они якобы находились вместе с Аскаровым на мосту, где было совершено преступление.
Все опрошенные говорили, что работники милиции избивали и пытали их как при задержании, так и при проведении следственных действий, рассказывали об угрозах их близким и наглом вымогательстве. Одна из осужденных со слезами на глазах говорила о том, как ее задерживали милиционеры 26 июня 2010 года.
Женщина рассказывала, как милиционеры издевались над ней и ее шестилетним сыном. Ее доставили в Базар-Коргонское РОВД. Требовали у нее 5 тысяч долларов за освобождение. Ей сказали, что Аскаров сам дал показания против нее, и поэтому она должна заявить, что он был на мосту в тот день, когда был убит сотрудник милиции. Но она не видела Аскарова на мосту, так как ее там просто не было. Однако ее били и заставили подписать показания…
Пересказывая ее речь, я стараюсь использовать как можно более нейтральные выражения. Но я и сейчас помню, как тяжело ей было вспоминать о пережитом.
Другие осужденные рассказывали на этом процессе, как на голову им надевали целофановые пакеты, чтобы перекрыть дыхание, избивали дубинками, чтобы получить нужные показания – в том числе против Азимжана Аскарова.
То, о чем говорили осужденные, является свидетельством вопиющих нарушений. По сути своей это заявление о тяжком преступлении. Согласно УПК, поводом для возбуждения уголовного дела могут быть как устные, так и письменные заявления. Что в таких случаях должен сделать прокурор или следователь? Оформить устное заявление, как это определено уголовно-процессальным кодексом, и провести проверку в установленные сроки. Далее, если обнаружен состав преступления, следует возбудить уголовное дело, если состава преступления нет – отказать в возбуждении. С материалами проверки необходимо ознакомить заявителей или их представителей. Как видите, ничего сложного. Это требование закона. Если представитель правоохранительных органов не совершает вышеуказанных действий, его позиция характеризуется, как укрывательство преступления, то есть уголовно наказуемое деяние.
Адвокаты неоднократно обращались к суду и прокурорам с ходатайством о необходимости задокументировать указанные выше показания, провести проверку и дать правовую оценку этим фактам. Однако все ходатайства были отклонены. Стало ясно, что требования привлечь к ответственности лиц, применявших пытки, не более эффективны в этих обстоятельствах, чем призыв Остапа Бендера ударить автопробегом по бездорожью, разгильдяйству и бюрократизму.
Матери твоей что сказать?
После окончания процесса над Юлдашем я задержался в Бишкеке. Здесь же узнал, что умер Камолдин.
Как это было, мне рассказал сам Юлдаш. Слушая парня, последние часы жизни его отца я почему-то представил отчетливо, как на кинопленке.
Узнав, что сына окончательно приговорили к 16 годам заключения, Камолдин замер и побледнел. Потом почти полдня он ходил по двору с отрешенным видом, трогая и переставляя предметы домашнего обихода. Наконец он зашел в дом, снял со стены фотографию, на котором был снят с женой после свадьбы, положил ее на комод, прилег рядом на диван и тихо ушел…
Я смотрел на Юлдаша и не знал, что ему сказать.
– Может, уедешь в Россию? – наконец выговорил я.
В России можно было спрятаться от неправого суда. Мы уже знали, что адвокаты в РФ инициировали заявления в суды о незаконности экстрадиции граждан Кыргызстана, которые были объявлены в розыск после ошских событий 2010 года. Основанием для отказа в экстрадиции был мотив применения к ним пыток (так, по двум известным нам делам Европейский суд уже признал незаконной экстрадицию граждан Кыргызстана из России именно в связи с этим мотивом).
Но Юлдаш только головой покачал: было видно, что он уже определился.
– Нет, – сказал он, – не буду прятаться. Жену с ребенком отправил к ее родителям, так что дом пустой, пусть забирают. Меня тоже пусть забирают, никуда уезжать не буду. Здесь похоронены мои мать, отец – куда я поеду?
Иногда я гляжу на выцветшее полотенце, подаренное мне Камолдином. Оно так и лежит у меня в офисе на шкафу, напоминая о великом, подлинном чувстве – любви отца к сыну. Почему-то чаще всего в эти моменты я вспоминаю прекрасный в своей искренности и простоте фильм «Отец солдата» замечательного грузинского режиссера Резо Чхеидзе.
Как пронзительно и ясно актер Серго Закариадзе показал старого крестьянина-виноградаря Георгия Махарашвили, показал всю глубину трагической любви отца к сыну. Эта скупая, но в то же время нежная и трогательная любовь видна в каждом его слове, в каждом жесте, когда он собирается в госпиталь к раненому на фронте сыну-танкисту. Помните, как он искал его? Как спрашивал у солдат «что война... ну и что, что война... я сына ищу... сын мой, такой красивый, высокий... фамилия Махарашвили».
Оставшись на фронте и пройдя всю войну, он находит сына только в мае 1945 года, он даже слышит его голос, но живым увидеть сына ему так и не суждено. Сын гибнет в последние часы перед победой. Нельзя без слез смотреть, когда он гладит волосы погибшего сына и разговаривает с ним: «Как ты вырос, сынок мой! Какой стал большой! Матери твоей что сказать?»
Валерьян Вахитов, адвокат коллегии адвокатов «Юг ПроФи», Ош
