Журналистика современного Узбекистана являет собой яркий пример профессиональной деградации. Уровень газетных материалов, насколько можно судить по русскоязычному сегменту, так низок, что даже сравнение с советскими временами выглядит неэтичным. Тогда хотя бы существовали какие-то нормы языка, правила подачи материалов, четкие стандарты. Но основные их носители давно покинули республику, прекрасно владеющие словом журналисты некогда ведущих узбекских изданий давно работают в других странах, а те немногие профессионалы, что остались в Узбекистане, заняты собственными интернет-проектами. Основная причина подобного положения дел та же, что и в советское время, – отсутствие «воздуха», повальная цензура и невозможность карьерного роста для талантливых и свободно мыслящих. Вот и получается, как в «совке»: ежедневно выходят тонны газет, вещают десятки радиостанций, но слушать население предпочитает зарубежные «голоса», а читать - «Фергану», где сегодня, во Всемирный день свободы печати, вспоминаем советско-узбекистанское журналистское житье-бытье.

Есть у меня товарищ, которому посчастливилось – именно так, без кавычек - работать в центральных газетах Узбекистана как раз в то десятилетие, когда советская пресса сначала почти умерла, а потом, после пары-тройки лет передышки на «глотнуть воздуха свободы», снова возродилась. В очень странном виде. Названия остались прежними, но все эти «новые» издания могли бы немало изумить своим теперешним «костюмчиком», паршиво скроенным, небрежно отутюженным и очень напоминающим старый, - да некого. Основная масса умеющей читать публики уже давно делает это по-английски, -немецки, -французски, на иврите и, конечно, по-русски etc. А интерес к местной прессе как-то в мгновение ока пропал, словно отрезало.

Да и кому хочется вчитываться в до безобразия одинаковые «тассовки» (от ТАСС, скупые информационные сообщения – прим. ред.), безжизненные славословия в адрес «затмевающего солнце» и разгадывать плохо сделанные кроссворды. Если в советское время региональные журналисты стремились к московскому уровню, как к профессиональной вершине, где иносказательный стиль подачи текстов почти сравнялся по степени исполнительского мастерства с настоящим искусством, то после 1993 года армия пишущей братии настолько поредела, что сквозь потертости и заплатки «костюмчика» стало видно «нижнее белье». А может быть, дело в ориентирах? Ведь справедливости ради надо заметить, что общий уровень российской, и в первую очередь, московской журналистики сегодня являет столь же печальное зрелище. Порой даже и не поймешь, кто кого «догнал».

Так вот, сидели мы как-то с этим моим товарищем за штофом в уютном заведении на окраине Москвы да вспоминали былое. Привычные с детства закуски – самса, шурпа, плов, ачичук, сабзавот ва мевалар (овощи и фрукты, узб.), - весьма этому способствовали. Естественно, добрались и до будней советской журналистики узбекистанского разлива. Истории - закачаешься. У меня и свои есть, но поскольку я значительно моложе, перескажу те, что поведал он.

- Помнишь семиэтажное здание на Ленинградской? На втором этаже, кажись, заседали цензоры. Я был замответом (заместителем ответственного секретаря - прим. ред.) в одной из центральных газет, поэтому общение с ними было моей обязанностью. А без ведома цензоров, то бишь без печати и подписи на каждом оттиске полосы будущего номера, на ротационную машину ни одну газету не поставили бы. Тем более что печатали тиражи всех газет в единственном месте – типографии издательско-полиграфического комплекса «Шарк».

Как сейчас помню, были там два Иркина – Иркин-ака-главный-цензор и Иркин-ака-джуниор. Второй читал непосредственно нашу газету, а в случае спорных вопросов шел в соседнюю комнату за советом старшего. Наш цензор был вполне себе мирным человеком - гладкий, благообразный, со скромным взором и хорошим русским языком. Любил он приговаривать, как бы оправдываясь в ненужности своей работы: «Вы не подумайте, я читаю много, в театры хожу. И вам сочувствую, но сделать ничего не могу, сами же понимаете!» Поначалу я, неопытный, его даже жалел, но спустя некоторое время, приглядевшись к стилю его работы, понял, что ошибался. Резал он все. Но подставляться не любил, и все спорные моменты решал Иркин-старший – маленький, сухой, черный, как смоль, желчный мужичок, не скрывавший своей злобы по поводу всякого «безобразия», которое мы печатали у себя в газете. И не только мы, надо полагать.

Как-то раз шел у нас материал с фотографией ребенка в детской кроватке и выдержкой из Гете. Не уверен, что это было в одном материале, но, как говорится, без разницы. Точной цитаты тоже не помню, да тут любая подойдет, смысла действа не поменяет. Ну, скажем, вот эта: «Рассказ мой мрачен, но, поверь, / Еще мрачнее жизнь теперь». Что тут началось!

Прочтя этот фрагмент текста, Иркин-младший заподозрил неладное и тут же метнулся в соседнюю комнату. Я за ним. Старший, взяв полосу и даже не взглянув на цитату, начал орать, тыча пальцем в фотографию ребенка, который стоял в кроватке, держась ручками за ее прутья, и еще больше чернея: «Это так дети в Узбекистане живут, да? За решеткой? Снять! Заменить!» Он был полон гнева, сверкал очами, из ноздрей пар валил – в общем, все как полагается у припадочных. Я даже растерялся, хотя привык уже к закидонам, и просто не знал, что ответить на весь этот бред. Однако «концерт» только начинался.

Выглядывая из-за его спины, Иркин-младший привлек внимание начальника к цитате. Совершенно уже приняв цвет обугленной головешки, старший Иркин стал еще громче орать, притаптывая ногой и брызжа слюной: «Клевета! Это клевета! Где мрачнее жизнь теперь, в Ташкенте?» Я попытался ответить, мол, это же поэзия, Гете. Ответ Иркина-старшего меня сразил наповал: «Давай сюда этого Гете, я сам ему все растолкую!»

Вот ты смеешься, думаешь, это анекдот, но это – натуральная быль.

- Вот тебе еще одна история. Тут все серьезнее, хотя можно ли считать сатиру серьезным делом, и не просто сатиру? Как бы правильнее сказать… Вот так, наверное: я лично видел оживших персонажей какого-нибудь фельетона.

Году эдак в 1994-м в здание на Ленинградской нагрянул один из руководителей президентской идеологической службы. Собирали только главных редакторов и ответственных секретарей газет. Мы с главредом пришли, заняли свои места, сидим, ждем, общаемся с коллегами. Через некоторое время является чиновник с приближенными, приветствует нас: «Салом алейкум!» - и начинает говорить.

Ни слова по-русски, хотя была и «Молодежка», и БВВ, и «Правда Востока» и еще пара-другая руководителей русскоязычных газет. Я немного говорю по-узбекски, понимаю чуть больше, и мне понятно, что начальник пеняет нам на непрофессионализм. Мол, вы, жаноблар-уртоклар (господа-товарищи - узб.), не очень качественно делаете свои газеты, вам стоит поучиться у ведущих мировых изданий. Насколько я понимаю, говорит не об идеологии (тогда уже ситуация с этим делом почти точно воспроизводила советские стандарты), а о верстке, принципиальных макетах, подаче материалов, иллюстрациях. Говорит достаточно долго, «делая глаза» и поощряя наш интерес жестикуляцией, а потом начинает демонстрировать примеры качественных, по его мнению, изданий.

Жестом подзывает своего помощника, у которого в руках пачка газет - «Комсомольская правда», «Известия» (те, старые, еще не желто-коричневые), «Коммерсант», «Литературка», «Сегодня», «Московские новости» и так далее, - и, поднимая над головой по одной, наставляет нас: мол, вот так надо делать газеты.

И ни слова по-русски.

- Кстати, возвращаясь к «братьям-Иркинам». Помнишь, я говорил, что без печати и подписи цензора газету не брали в тираж? С высоты сегодняшнего дня может показаться, что какой-нибудь особо ретивый главред мог в знак протеста остановить номер, однако это совсем не так: тут же вылетел бы, моментально, только за одну попытку. Но известен мне и другой исход, когда и главред остался на своем месте, и номер вышел так, как планировала редакция. Речь о газете «Молодежь Узбекистана» и ее главном редакторе Ольге Петровой.

Все ташкентцы помнят, как в самом начале 1992-го в столичном вузгородке произошел бунт, жестко подавленный милицией – были жертвы и пострадавшие. Естественно, там работали наши ребята, в том числе и фотокорреспондент газеты, замечательный Толя Рахимбаев, к сожалению, ушедший от нас.

Большой репортаж сверстали на весь центральный разворот с «выносом» на первую полосу. Догадайся с трех раз, как отреагировали цензоры! Они просто онемели от ужаса, старший тут же телефонировал «куда следует». После чего на шестом этаже, где были кабинеты редакции, началась беготня – визитеры, доброжелатели, сочувствующие, а телефон главреда раскалился просто докрасна.

Но весь коллектив редакции просто занял оборону в абсолютной уверенности, что журналистский долг выполнять необходимо. Благо, времена были относительно свободными, перестроечный ветер еще не превратился в обычное гнетущее марево, вот мы и уперлись. И продавили. Правда, с некоторыми потерями и компромиссами, насколько я помню, но номер вышел именно в том виде, как планировался.

Классное было время, неповторимое! А сегодня, читая местные газеты, порой и не поймешь, что за день недели, номер от номера не отличается – штамп на штампе, сплошные «бажарамиз» (выполним, узб., аналог «одобрямс!»).

Эпилог

Знаменитую историю про опечатки – «гавнокомандующий» и «Сталингад» - знают все журналисты. Теперь смешно, а тогда, в 1943-м, с главным редактором разобрались по полной, а всем членам редакции выписали по «белому билету» профнепригодности. Сегодня ничем не лучше, просто методов подавления столько, что и стрелять не надо, сам застрелится. Не лучше ли сидеть тихонько, да делать, что приказывают. Вот только о «светлом будущем» останется лишь читать - в материалах, авторы которых точно знают, что оно может наступить для их детей только за пределами той страны, где они марают бумагу. Впрочем, я бы их пожалел - многим и деваться-то некуда.

Слушал, выпивал и записывал Сергей Мец

Международное информационное агентство «Фергана»