Военный Сталинград глазами ребенка: «Греясь на солнце, я часто наблюдал воздушные бои»
К 71-й годовщине Победы в Великой Отечественной войне «Фергана» публикует воспоминания Адгама Байгина, заставшего начало военных действий в десятилетнем возрасте и пережившего Сталинградскую битву. В этом ёмком повествовании – картины довоенного детства, арест отца, начало войны, ад бомбардировок, голод и скитания в степи с матерью и сестрой в зоне оккупации, освобождение и долгая дорога в Ташкент, где семья Байгиных обрела второй дом.
Довоенное детство
«Мои родители - отец Байгин Ахмедулла Якубович, 1886 года рождения, мать Байгина (Агишева) Ханифя Абдужаббаровна, 1902 года рождения, - родом из Пензенской области: отец - из деревни Верхняя Елюзань, мать - из деревни Пенделька.
Отец рано ушел из родительского дома. Он уехал на заработки в город Царицын, где долгое время работал подмастерьем, а затем мастером на кожевенном заводе. Позже женился, у него родились двое сыновей, а после революции - дочь. Будучи человеком целеустремленным, предприимчивым и с деловой хваткой, он в период расцвета НЭПа (новой экономической политики, проводившейся в Советской России в 1920-е годы. – Прим. «Ферганы») обзавелся собственным кожевенным заводом и купил большой каменный дом в Царицыне. Для того времени он был зажиточным человеком.
Ликвидация НЭПа лишила отца кожзавода, дом также был отобран. Отец с семьей поселился в ЖАКТовском доме (ЖАКТ - жилищно-арендное кооперативное товарищество. – Прим. «Ферганы») неподалеку от старого. В 1928 году умерла его жена, а до этого от болезни скончалась шестилетняя дочь Динара.
Моя мама рано лишилась родителей, жила в деревне Пенделька вместе с братом – школьным учителем. В 1926 году брат был застрелен прямо в доме через окно. Убийц не нашли, а может, и не искали. Видимо, это было делом «кулаков», которые мстили агитаторам за советскую власть. Мама прожила в одиночестве до 1929 года, когда в эту деревню приехал мой отец. Он женился на ней и увез в город. Мама не побоялась выйти замуж за вдовца, имевшего на руках двух подростков: пятнадцатилетнего Шамиля и двенадцатилетнего Энвера.
В 1931 году родился я, а в 1934 – сестра Рабига (Рая). Вся семья жила в доме №43 на улице Баррикадной в Сталинграде. Дом был кирпичным, просторным, состоял из кухни и трех комнат, а фактически четырех: большая комната была поделена деревянной стенкой на спальню родителей и гостиную. У старших братьев – Шамиля и Энвера - была отдельная комната, а мы с сестренкой Раей спали в комнате родителей. В большой кухне была русская печь и плита. Со стороны кухни к дому был пристроен деревянный тамбур с чуланом.
На просторном дворе стояли четыре дома – наш и три деревянных флигеля. В дальнем конце двора находились сараи, туалет, а посреди – водопроводная колонка. В одном из сараев был вырыт глубокий общий погреб. До революции всё это хозяйство принадлежало донскому казаку Шебатурину. После экспроприации ему с бабкой оставили один небольшой флигель, остальные дома передали в ЖАКТ. Старик Шебатурин носил окладистую бороду, галифе с лампасами, а на голове – казацкую фуражку. Он хромал на одну ногу - был ранен в Гражданскую. При нем всегда была палка, которой он иногда грозил нам, детям, если мы слишком шумели во дворе.
В самом большом доме жила дочь старика – Аделаида (тетя Ада) со своей семьей. Её младшая дочь Ирина училась в пединституте и была очень привязана к нам. Она часто водила меня в цирк, а один раз даже привела на пасху в Казанскую церковь. Эта церковь уцелела во время войны, была отреставрирована и действует до сих пор.
Бабушка, жена старика, была очень доброй женщиной, не в пример своему мужу. В её доме всегда очень вкусно пахло какими-то травами и еще чем-то приятным. Часто угощала меня борщом, вкус которого помню по сей день.
Между домами росли высоченные акации и кусты сирени. Около нашего дома мама каждый год разбивала цветник, где цвели георгины, петуньи, львиный зев, золотой шар, душистый табак, вербена и другие цветы. Пристройка к дому была увита плющом, который всё лето до самой осени цвел фиолетовыми, розовыми, белыми, ярко-синими и голубыми цветами.
Со стороны улицы двор огораживал забор с массивными деревянными воротами и калиткой. За тротуаром были палисадники, где росли кусты и большие деревья: клёны и акации. У забора дед Шебатурин приладил скамейку, где в теплое время вечерами сидели бабушки, которые обмахивались «дымарями», спасаясь от мошкары. Посередине широкой улицы пролегала вымощенная камнем дорога, которая с нашего крутого берега полого спускалась вниз, ныряла под железнодорожную насыпь и выходила на берег Волги, где высились причалы строящейся грузовой пристани, куда пригоняли плоты сплавляемого по Волге леса. Плоты разбирали, бревна складывали на берегу, какое-то время сушили, а потом на длинных телегах увозили на лесопильный завод «Электролес» в Ельшанке – южном районе города. Однажды на заводе случился большой пожар и, помню, как мы с братом Энвером лазили на крышу дома посмотреть на зарево.
Наши родители были радушными и гостеприимными людьми. По выходным дням у нас собирались родственники. Мать угощала гостей пельменями, перемячами (сейчас их почему-то называют беляшами, хотя «беляш» по-татарски – пирог), подавала калмыцкий чай с пышками, приготовленными в печи.
Портрет семьи Байгиных, 1936 год
В тридцатые годы отец работал заведующим городской конторой «Заготсырье», занимавшейся сбором металла, стеклотары, бумаги и шкур. Все это добро свозилось на обширный складской двор для сортировки, где уже в цеху металл разделывался, бумажная обрезь из типографий прессовалась в тюки, стеклотара мылась. Потом грузовики отвозили вторсырье по назначению потребителям. Отец иногда брал меня с собой на работу, где я впервые увидел пресс и газовую резку металла.
Старший брат Шамиль в 1933 или 1934 году был призван в армию, после возвращения женился на Полине Матвеевне Евсеевой, в 1938 году у них родилась дочь. Шамиль жил отдельно со своей семьей и работал на железной дороге. Второй брат Энвер учился в школе ФЗО (фабрично-заводского обучения), осваивал токарное дело, потом поступил на рабфак (рабочий факультет при вузе), по окончании которого в 1937 году был принят в Сталинградский медицинский институт. Мама не работала, занималась хозяйством и детьми.
Из детских впечатлений того довоенного времени особенно запомнилась поездка с родителями на их родину в Пензенскую область в 1938 году. От железнодорожной станции мы ехали на телеге, запряженной лошадью, через густой лес. Как помню, вдруг внезапно потемнело, началась гроза, полил дождь. Нам, детям, было очень страшно. Не всякие поездки были так страшны. А в 1939 году родители поехали с нами в Москву и Ленинград. Запомнились Кремль и особенно большой каскад фонтанов в Петергофе.
Арест отца
Глубокой февральской ночью 1938 года в наш дом постучались трое людей в военной форме. Они вошли, показали отцу какие-то документы и принялись за обыск. Рылись в шкафу, комоде, заглядывали под матрацы, даже перетряхивали медицинские учебники Энвера. Много внимания уделили игрушечному нагану, изготовленному из латуни, барабан которого не вращался. Спрашивали, зачем он и откуда. Приказали отцу одеться и взять с собой вещи. Отец на прощание взял меня и сестренку на руки, поцеловал и сказал, что случилась какая-то ошибка и он скоро вернется. Его увели. Больше мы отца не видели.
Через несколько недель маме разрешили носить в городскую тюрьму передачи - раз в месяц. Переписка была запрещена, и мы ничего не знали об отце. Мама пыталась добиться чего-либо в НКВД, но безрезультатно. Весь 1938 и 1939 годы наша семья жила в безвестности и страхе: мы ожидали ареста мамы и брата. К счастью, этого не произошло, даже Энвера не отчислили из института. Но страх оставался. Шепоток, что «зря не арестуют» и, «видимо, он враг народа» сделали свое дело. Многие знакомые и даже родственники ограничили, а то и вообще прекратили общение с нашей семьей. Ни один из сотрудников отца ни разу не пришел и не поинтересовался нашим положением, не говоря уже о том, чтобы предложить свою помощь. Этот страх и клеймо осужденного члена семьи подспудно преследовали и маму, и Энвера, и меня многие годы, если не десятилетия.
После ареста отца положение нашей семьи заметно ухудшилось. Шамиль помогал чем мог, из поездок привозил продукты, заготавливал на зиму дрова и уголь. Энвер получал стипендию, а мама перебивалась случайными заработками: шила, вязала и была отличным кулинаром, стала продавать вещи и свои украшения. Одним словом, было очень тяжело.
Старший брат Шамиль, 1937 год
Суд над отцом состоялся лишь в конце 1939 или начале 1940 года. Отца приговорили к пяти годам лагерей без права переписки. Перед отправкой ему разрешили свидание с мамой, и он рассказал ей, что осужден по чьему-то доносу якобы за материальную помощь мулле из мечети. Куда отправляли – не сообщали. Позже мама узнала в НКВД, что отца сослали в лагерь на северном Урале, где-то в районе Верхней Туры. Оттуда ему не суждено было вернуться.
Уже после войны нас разыскал в Ташкенте знакомый отца (или дальний родственник), который сидел в том же лагере. Он рассказал, что за несколько месяцев до освобождения, которое ожидалось в феврале 1943 года, отец тяжело заболел и умер. Многократные попытки мамы что-либо узнать о судьбе отца в НКВД ничего не дали. Ответ был примерно таков: «Сталинградские архивы не сохранились, ничем помочь не можем».
В 1939 году я пошел в первый класс 50-й школы Сталинграда. Она находилась на улице Краснослободской, примерно в двух кварталах от нашего дома. Основное здание школы было трехэтажным, а начальные классы располагались в одноэтажном строении во дворе. Помню первую учительницу - Серебрякову (жаль, что забыл имя-отчество). В начале войны, осенью 1941 года, в школьных зданиях был размещен госпиталь, и в 1941-1942 учебном году мы, третьеклассники, занимались в каком-то старом деревянном доме. Партами нам служили сколоченные из досок длинные столы и скамьи. В этой школе я проучился до окончания третьего класса весной 1942 года.
Конец мирной жизни
О начале войны мы узнали, слушая выступление наркома иностранных дел Вячеслава Молотова по радио 22 июня 1941 года. У нас на кухне висел репродуктор «тарелка», и с этого дня он практически не выключался. К тому времени Энвер закончил институт, получил диплом врача и стал работать в поликлинике. В сентябре 1941 года его мобилизовали и направили в Северо-Кавказский военный округ. Энвера провожали всей семьей на Северо-Кавказском вокзале Сталинграда. Письма от него приходили редко, а с середины 1942 года мы их вообще перестали получать. Содержание писем было кратким и без подробностей (цензура!): жив-здоров, работаю в госпитале и так далее.
Война вползала в нашу жизнь постепенно. В город стали прибывать беженцы из восточных областей Украины. У нас несколько недель жила с маленьким ребенком еврейка из Харькова. Потом она неожиданно исчезла, ничего не сказав. В магазинах стали пропадать продукты, появились очереди. Но хлеб пока был. В конце 1941 года появились продуктовые карточки.
Наступил 1942 год. Зимой мы с сестренкой тяжело заболели корью, с осложнениями. Добрым словом надо помянуть доктора Лютикова, который вылечил и, можно сказать, выходил нас. Он был нашей семейной «скорой помощью» - знал и лечил нас с малолетства.
Где-то в конце февраля 1942 года Шамиль пришел попрощаться: уезжал на фронт. Месяца через два мы получили от него единственное письмо с фронта, в котором он сообщал, что находится под городом Керчь в Крыму. Как цензура пропустила это – непонятно. Судьба его сложилась трагично. Вестей о нем из части так и не было до начала Сталинградской эпопеи. Лишь после войны его жена Полина Матвеевна получила в военкомате извещение о его гибели. А до этого, летом 1943 года, когда мы вернулись в Сталинград, мама опять пошла в военкомат, чтобы узнать о судьбе моих братьев Шамиля и Энвера. Ей сообщили, что они числятся как «без вести пропавшие», но никаких документов не выдали. Вот так ценили и чтили жизнь советского солдата…
Адгам с братом Энвером, 1941 год
К лету 1942 года город заполонили наши войска. У нас в доме квартировал молодой младший лейтенант, только что окончивший училище. Он страдал малярией, и его сотрясали жестокие приступы. Из санбата ему приносили лекарства - хинин, сослуживцы - продукты и еду с кухни. Он почти ничего не ел и большую часть съестного отдавал нам. Через пару недель его часть отправили на фронт.
На нашу улицу Баррикадную стали свозить «ястребки» - истребители И-16, видимо, неисправные. Их поставили длинной цепочкой на широкой обочине дороги. Непонятно зачем, наверное, хотели отправить в ремонт: на берегу реки находился грузовой порт, правда, недостроенный. Но самолеты так и остались стоять на нашей улице - на радость нам, мальчишкам. Вот уж полазили мы по ним, благо охраны не было. Вероятно, самолеты свезли и расставили специально, чтобы отвлечь немецкую авиацию от важных объектов.
Где-то в конце весны начались редкие и не очень интенсивные бомбардировки города, в основном промышленных объектов и переправ на Волге. Как-то всем классом нас водили смотреть на сбитый немецкий бомбардировщик. Его выставили в центре города на площади Павших борцов. Кстати, во время авианалётов «воздушная тревога» не объявлялась, сирены не выли. Но, тем не менее, нам всем двором пришлось вырыть во дворе глубокую Г-образную щель, накрыть ее накатом из бревен и досок и засыпать землей. На этом настояли работники райисполкома, которые обходили все дворы и контролировали выполнение работ.
Лето 1942 года выдалось очень жарким, и мы, мальчишки, целыми днями пропадали на Волге: купались, ныряли с плотов, удили рыбу, правда, не всегда удачно. Мои друзья и одноклассники Женя Савинов и Володя Пронкин жили по соседству, так что собраться вместе было просто.
Тем временем город полнился разными слухами, один страшнее другого. Но официально эвакуацию населения власти не объявляли. Но жители правдами и неправдами стремились покинуть город. В основном это были семьи работников партийных органов, исполкомов и других органов власти, имевшие достоверную информацию о положении дел на фронте.
Так в тревоге прошел июнь, затем июль. Писем от Шамиля и Энвера по-прежнему не было. Хождения мамы в военкомат были безрезультатными. Бывалые люди посоветовали нам и соседям надежно спрятать, то есть зарыть поглубже наиболее ценные вещи. Скооперировавшись с соседями, мы вырыли в подвале их дома яму, уложили чемоданы и закопали. То же проделали и они. Так мы попытались сохранить хотя бы часть вещей.
Налеты на Сталинград
Беспокойное лето подходило к концу. Наступило воскресенье 23 августа. Близился вечер, степной воздух плавился от жары. Мы с соседями, спасаясь от духоты, сидели в тени на крыльце небольшого флигеля в нашем дворе, где жила бездетная пара, и слушали фронтовые рассказы хозяина дома. Он был ранен, лежал в госпитале и после выписки получил двухнедельный отпуск для выздоровления. Сидим, слушаем его, раскрыв рты. Вдруг он прервал свой рассказ и стал прислушиваться. Опытный фронтовик уловил характерный гул летящих немецких самолетов. Скомандовал: «Быстро в щель!» Все разбежались по домам забрать вещи, документы и всё, что было подготовлено на всякий случай. Едва мы успели забиться в щель, как начался кромешный ад: непрерывные разрывы сотрясали землю и наше убогое убежище. С наката щели сыпалась земля, мы задыхались от пыли и гари, уши заложило от грохота…
Так прошла первая ночь. На следующий день всё повторилось. Ночью, когда немного стихло, мама решила уйти с нами к родственникам, которые жили на окраине, полагая, что там будет безопаснее. Никогда не забуду этот поход по горящему Сталинграду: кругом поваленные столбы и деревья, путаница проволоки, горящие дома, разбитые трамвайные вагоны, воронки от разрывов. Полный хаос и мечущиеся люди. Мы с трудом добрались до дома дяди Шакира, двоюродного брата отца.
День или два в этом районе города было относительно спокойно. Но потом начались ежедневные бомбежки. Опять мы и семья дяди прятались в щели, проводя там целые дни. Однажды во время очередного дневного налета бомбардировщиков «Юнкерс-87» раздался страшный грохот - взрывная волна смела нас в кучу и отбросила к задней стенке щели. Гарь, пыль… Когда всё стихло, дядя Шакир с трудом выполз, откинул смятую металлическую крышку от входа в щель и, насколько мог, расчистил заваленный выход. Мы вышли на поверхность и увидели воронку от взрыва бомбы прямо у входа в наше убежище. Каких-нибудь полметра-метр в сторону входа, и бомба погубила бы многих из нас…
Дом дяди Шакира находился ближе к южной окраине города. Недалеко был глубокий овраг, а дальше начиналась степь. Видимо, там, в степи, находились позиции наших войск. Каждое утро в небе появлялся немецкий разведывательный самолет «Рама», кружил над степью и нашим районом. Затем налетала стая «Штук» (нем. Stuka - Sturzkampfflugzeug - пикирующий бомбардировщик Ju 87. – Прим. «Ферганы») и под устрашающий вой сирен устраивала «карусель», методично нанося в пике бомбовые удары по целям. Так продолжалось целый день. Одни «Штуки» улетали, отбомбившись, другие прилетали, и всё начиналось сначала. Соответственно, доставалось и жилым кварталам.
Еды становилось всё меньше и меньше, мы начали голодать. Вылазки дядей Шакира и Летфуллы на поиски продуктов на разбомбленные хлебозавод, кондитерскую фабрику и склады продовольствия положения не спасали. Мама решилась на отчаянный шаг: пойти на элеватор, где, по слухам, горами лежало высыпавшееся из бункеров зерно. Пошли вместе, где бегом, где ползком, падая в пыль во время налетов. Добрались в целости и увидели: действительно, из пробитых башен элеватора высыпалось зерно. Огромные конусообразные кучи золотистой пшеницы высились возле башен, и над каждой из верхушек курился дымок. Сверху зерно было целое, золотистое, а чуть копнешь глубже – наполовину горелое. Мы с мамой набрали килограмм 15-20, стараясь сгребать зерно с поверхности. Нам удалось вернуться целыми и невредимыми. Потом мама замачивала это зерно в ведре с водой. Горелое зерно всплывало, а оставшееся на следующий день мололи в мясорубке. В полученную массу добавлялись дрожжи или закваска, которыми делились соседские женщины. Получалось что-то похожее на тесто. К тому времени большая часть квартала, где находился дом дяди Шакира, выгорела дотла. Вокруг виднелись лишь уцелевшие русские печи. Женщины уже знали, какая печь пригодна для выпечки, и мама стала печь хлеб. Так мы оказались с хлебом.
Адгам с мамой и сестрой, 1941 год
В один из относительно спокойных дней мы с мамой пошли к нашему бывшему дому. Пришли на пепелище: домов в нашем дворе и вокруг уже не было – все сгорели. От нашего кирпичного дома остались только полуразрушенные закопченные стены. Внутри виднелись погнутые металлические кровати, остатки рухнувших печей, груды кирпича. Появились и соседи по двору. Мы расчистили пол подвала в том месте, где были зарыты вещи. Откопали два наших чемодана. Они оказались почти целыми, но еще теплыми от пожара. Все вещи были целы, лишь у маминой шубы одна пола местами сморщилась от огня. В дальнейшем эта шуба сослужила маме добрую службу, спасая ее от холодов в наших последующих скитаниях. Всё это мы вдвоем с мамой перетащили в дом дяди Шакира, где тогда обитали.
Где-то в середине или ближе к концу сентября 1942 года, спасаясь от бомбежки, мы, как и многие жители Сталинграда, укрылись в обширном подвале большого уцелевшего здания. Сидим на своих пожитках, ждем, когда кончится налёт. Вот, вроде как, наверху стало тихо. Тут распахивается дверь, и в подвал входят два немецких солдата с автоматами в руках. Один остался наверху у входа, второй спустился по лестнице вниз и стал обходить ряды сидящих женщин и детей, присматриваясь к вещам. Ему что-то понравилось, по-моему, это был свернутый ковер, он взвалил его на плечо и оба немца молча ушли. Так мы впервые увидели немецких солдат.
К тому времени сгорели полуразрушенные домики дяди Шакира и дяди Летфуллы, где мы могли хотя бы переночевать. От безысходности нашего положения мама и семья дяди Шакира решили уходить из разрушенного города.
Не знаю, по какой дороге мы шли, навьюченные пожитками. Но помню, что дорога проходила по степи, рядом с железнодорожной насыпью. Стояла жара, воздух был наполнен смрадом: в неглубоких окопчиках лежали безжизненные тела наших солдат. Кругом валялось оружие, неразорвавшиеся снаряды, мины; под ногами звенели патронные гильзы. Земля и шоссе были изрыты воронками.
Мы брели пешком целый день до вечера, изредка останавливаясь для кратковременного отдыха. По шоссе шли одни беженцы: женщины, дети, старики. Ни одного немецкого солдата мы не встретили. К вечеру добрались до села Карповка, где и переночевали. Рано утром семья дяди Шакира намеревалась двигаться дальше, а мама не решилась идти в неизвестность, и мы опять вернулись в город. На этот раз мы остановились у двоюродного маминого брата Хасяна, дом которого стоял на самой окраине у оврага и был пока цел. Это было в последние дни сентября. Семья дяди Хасяна поделилась с нами продуктами: мукой, сахаром, так что мы не слишком голодали.
Наступил октябрь 1942 года, время бабьего лета. Дни стояли теплые, ясные и безветренные. Сидя на траве на склоне оврага и греясь на солнце, я часто наблюдал воздушные бои истребителей: немецкие «Мессершмитты» расправлялись с одинокими советскими «ишачками» И-16. Видел, как высоко в небе, кружась, медленно падает оторванное крыло «ишачка» с выпущенным шасси, а потом парами низко пролетают «Мессеры».
Дни затишья чередовались бомбежками. Чем они были вызваны, непонятно, так как часть города, где мы находились, уже была занята немецкими войсками. Но немецкие разведывательные самолеты «Рама» регулярно появлялись над нашим районом, что-то высматривая. Затем появлялись «Штуки» Ю-87 и принимались за свое «дело». Может быть, у них вызывали подозрения уцелевшие в этом районе дома? Но это догадки.
В один из солнечных дней недалеко от нашего места загремели взрывы. Все мы находились во дворе дяди Хасяна и не успели спрятаться в погребе, где хранились остатки продуктов. Мы попадали в окоп и попрятались, кто где смог. Раздался взрыв, затрещали стены деревянного дома и летней кухни. Когда все стихло, мы, как только пришли в себя, увидели заставившую нас вздрогнуть картину: на месте погреба зияла огромная воронка, стенки которой были припорошены мукой. Так судьба пощадила нас во второй раз.
Семья дяди Хасяна решила уходить из города. Не знаю, был ли разговор на эту тему с мамой, но мы почему-то не последовали за ними. Соседи тоже исчезли, и мы остались одни. Наступил конец октября, стало холодать, выпал первый снег. Продукты кончились, мы сидели на голодном пайке. В таких обстоятельствах нам ничего не оставалось, как покинуть город.
Сталинградские беженцы, 1942 год. Фото из открытых источников
Выбравшись на какую-то дорогу, мы брели вдоль обочины. Навстречу нам в сторону города двигалась техника вермахта - груженые грузовики и бронетранспортеры. Шли мы долго. С нами поравнялась большая крытая фура, запряженная парой крупных битюгов. Она вдруг остановилась и с нее спрыгнули два румынских солдата, которые на ломаном русском предложили подвезти нас до какого-то села (названия не помню). Видимо, их тронул наш жалкий вид. Побросав в повозку наши пожитки, они усадили нас, и мы поехали. Ехали часа три-четыре, на околице какого-то села нас высадили. Мы опять оказались одни на дороге. Через некоторое время показался крытый грузовик, ехавший из города. Машина притормозила, вышедшие из кабины двое румынских, а может, итальянских солдат предложили подвезти в сторону станции Морозовская в Ростовской области, но с условием, что мы расплатимся чем-нибудь из вещей (они увидели у нас чемодан и вещевые мешки). Мама, конечно, согласилась, и мы забрались в машину. Ехали долго, уже наступал вечер.
При въезде в большое село (как оказалось, это была станция Обливская по пути к станции Морозовской) солдаты сказали, что дальше везти нас не смогут. Мать отдала им что-то из вещей, и мы высадились.
Шоссе, по которому мы ехали, проходило рядом с железной дорогой. Мы оказались возле домов, дворы которых выходили к дороге. Мама усадила нас с вещами у забора возле переулка, а сама пошла искать ночлег. Прошло более получаса, уставшая сестренка начала плакать. Вдруг в заборе открылась калитка и к нам подошла женщина (позже мы узнали, что ее зовут Матрена, тетя Мотя). Спросила, откуда мы и где взрослые. Узнав, что мы из Сталинграда и что мама ушла искать жилье, стала нас успокаивать. Потом вынесла две кружки теплого молока и хлеб, сказав, что сейчас поищет маму. Начинало холодать, свежевыпавший снежок вовсю искрился при свете яркой луны. Через некоторое время появились мама, тетя Мотя и еще какая-то женщина. Они взяли вещи и повели нас к дому. Так мы оказались в хате, хозяйкой которой была женщина, пришедшая с мамой. Сказав, что мы можем остаться ночевать в этой комнате, она ушла вместе с тетей Мотей.
Некоторое время мы сидели и согревались, отходя от пережитого за день. Внезапно дверь открылась и из передней большой комнаты-светелки вышел немецкий офицер. Поинтересовавшись на ломаном русском, но довольно понятно, кто мы и откуда, он молча ушёл к себе в комнату. Через несколько минут вернулся, держа в руках два бутерброда и маленькие шоколадки. Протянув нам, детям, угощение и, приговаривая «кушайт-кушайт», он потрепал нас по головам. Потом мы узнали от хозяйки, что у них квартируют два офицера. Одного звали Ганс – тот, который выходил к нам; второго - Фриц. Оба австрийцы. Мы их почти не видели: они рано уходили и поздно возвращались. Хозяевами дома были довольно пожилые люди по фамилии Жигановы (имен не помню). С дочерями Надей и Верой они жили в другом доме, но наведывались к нам почти каждый день. Хозяйские дочки «крутили любовь» с этими офицерами совершенно открыто, не стесняясь. Ганс иногда давал нам хлеб, концентраты супов и консервы. Фриц же не обращал на нас никакого внимания, будто нас и не было.
Юнкерсы над Сталинградом. Фото из открытых источников
Мама стала ездить по ближайшим станциям, продавая или выменивая вещи на продукты. Привозила из поездок муку, крупы, масло, так что мы уже не голодали. Откуда она брала силы противостоять невзгодам и горю, выпавшим на ее долю, и при этом проявлять такое мужество, самоотверженность и спокойствие? Не каждому это дано…
На дворе стоял ноябрь 1942 года, ударили первые морозы. Приходилось каждый день топить печь или плиту в хате. Хозяин заготовил дрова, но я, чтобы пополнять их запасы, начал собирать на станции и в её окрестностях разбитые ящики, обрезки досок и чурки. Грузил всё это на санки и тащил в сарай. Ходил к железнодорожному полотну и в местах, где чистили паровозные топки, искал в отвалах несгоревшие куски угля, которым потом топили плиту.
Обстановка в станице была относительно спокойной: ни немцы, ни полицаи проверками не досаждали. Может быть, потому, что в доме жили офицеры.
Освобождение
Наступил декабрь 1942 года, предновогодние дни. По ночам стали налетать наши самолеты, бомбя станцию и стоящие составы. Мы прятались в оборудованном во дворе погребе. Немцы в одночасье испарились - без суеты и шума. Вечером 31 декабря случился очередной налет, мы опять сидели в погребе, ждали, когда утихнут взрывы. Вдруг открылась крышка входа в погреб, и мы увидели фигуру советского солдата в полушубке, ушанке, валенках и с автоматом в руках. Он крикнул нам: «Выходите, свои пришли!» Подождал, пока все мы не вылезли, заглянул в погреб, посветив фонариком, и пошел дальше. Так мы встретили новый 1943 год уже при советской власти!
Через две-три недели открылась школа, я пошел в четвертый класс, сестренка - в первый. Заработала почта и амбулатория, сельсовет, где по талонам выдавали понемногу хлеба.
Беда пришла внезапно: мама заболела сыпным тифом. Видимо, подхватила заразу где-то во время своих поездок за продуктами. Это случилось в конце весны 1943 года. Маму отвезли в инфекционную больницу, которая находилась далеко в степи, в нескольких километрах от станицы. Я каждый день ходил к ней, приносил еду. В больнице было плохо с питанием. Спасибо тете Моте и хозяйке, помогавшим нам всем, что у них было: хлебом, молоком, творогом, картошкой. Было еще холодно, снег не сошел, дули сильные ветра. Я напяливал на себя всё, что было, и отправлялся с узелком или с банкой в больницу. Мама уже ждала меня за окошком. К ней не пускали, выходила сестра, забирала то, что я принес, относила и возвращалась с запиской от мамы. Через две недели мама выздоровела, ее выписали, и она сама пришла домой, исхудавшая, но бодрая.
На пепелище. Сталинград, 1942 год. Фото из открытых источников
В хату, где мы жили, стал наведываться хозяин, молчаливый и хмурый казак. Однажды, разжившись сахарной свеклой, он достал самогонный аппарат и начал варить в летней кухне сивуху. Запах стоял жуткий, помню его до сих пор. Хозяйские дочери уехали с немцами, а он с женой переселился в свою хату и стал жить в большой комнате, которую раньше занимали офицеры.
В один из майских дней в школу пришел военный и предложил желающим поехать в военный совхоз помочь с прополкой овощей. За это он обещал по буханке хлеба. Вызвалось много желающих. В назначенный выходной нас привезли на грузовиках в поле, засеянное свеклой, морковью, луком и другими овощами. Распределили каждому по участку. Мне достались грядки с морковью, заросшие травой. Трудились целый день. Вечером этот военный обошел все участки и, похоже, остался доволен нашей работой. Перед отъездом каждому выдали по буханке хлеба, да еще какого - белого!
Мама продолжала ездить по станциям, добывая продукты. Меня с собой не брала. На все мои упрашивания ответ был один: «Оставайся с сестрой».
Май подошел к концу, начались школьные каникулы. Мы с приятелем, одноклассником Федей Беловым, часто ходили на реку Чир, которая протекала в четырех-пяти километрах от станицы. Ловили раков руками: залезешь рукой под камень, нащупаешь его, хватаешь и тащишь наверх. Но часто бывало так, что рак сам хватал за палец. В удачные дни ловили по 15-20 раков, довольно больших. С этой добычей радостные возвращались домой.
На реке часто звучали взрывы: это взрослые глушили рыбу толовыми шашками. Снарядов, мин, патронов, взрывчатки валялось в степи, в окопах и блиндажах великое множество. Ребята постарше научились разряжать снаряды и доставать из гильзы порох в виде макарон, а потом забавлялись, поджигая такую макаронину с одного конца и бросая ее вверх или на землю. Шипя, такая штука бешено крутилась и скакала по земле, выписывая немыслимые зигзаги. Еще ребята щеголяли так называемыми «зажигалками»: из ружейных румынских патронов доставали порох в виде соломинок (в других патронах он был рассыпным), затем одним концом касались термитной начинки небольшого зажигательного снаряда - вспыхивало пламя, получалось что-то вроде спички. Иногда эти забавы заканчивались печально. Помню, как на нашей улице случилась трагедия - от взрыва гранаты погибли мальчик и девочка. Они пытались достать из канавы вмерзшую в лед немецкую гранату и по незнанию дернули за чеку на конце длинной деревянной ручки...
С начала мая 1943 года на большую площадку вдоль железнодорожной насыпи недалеко от станции стали свозить подбитую или поврежденную военную технику: самолеты, танки, орудия. Самолетов было очень много, в основном немецкие «Юнкерсы», «Хейнкели» и наши Ил-2. Танки были немецкие, наши Т-34 и американские «Шерманы». В некоторых мы находили погибших танкистов, иногда сгоревших. Это вселяло в нас ужас, и мы, мальчишки, перестали лазить по танкам.
Символ Сталинграда – «Детский хоровод», чудом уцелевший после массированной бомбардировки города немецкой авиацией. Фото из открытых источников
На первых порах у этого кладбища техники охраны не было, и мы беспрепятственно проникали в кабины самолетов, двигали штурвалы, дергали всякие ручки, вырезали разноцветные провода. Бывалые мужики каким-то образом узнали, что бензобаки немецких самолетов обшиты кожей. Вспоров алюминиевую обшивку крыла, они доставали бензобаки и «размундировывали» их. Действительно, бензобак имел трехслойную обшивку: внешний слой состоял из плотной черной резины, затем шел слой толстой кожи, а внутренний слой представлял собой вязкую резину. Из полученной таким образом кожи мужики-умельцы шили обувь, конечно, простейшую, но от этого не менее дефицитную и востребованную. Но вскоре появилась охрана и наше раздолье закончилось. Потом всю эту технику стали постепенно вывозить, погружая на железнодорожные платформы.
Эвакуация
Поскольку почта работала, мама написала письмо своей старшей сестре, которая с мужем и детьми с 1920-х годов жила в Ташкенте. Спустя какое-то время пришел ответ с приглашением приехать к ним и обещанием как-то нам помочь. Это был выход из нашего тяжелого и неопределенного положения, и стали обдумывать предложение. В конце августа выехали на поезде в Сталинград, остановились у дальних родственников, чей домишко на окраине чудом уцелел. Но что же делать дальше? Оставаться в разрушенном городе? Где жить? Наш дом превратился в развалины, а построить землянку не было возможности. Многие вернувшиеся семьи рыли землянки на своих пепелищах или же благоустраивали оставшиеся погреба. Нам же помочь было некому. Близкие родственники разъехались и пока не вернулись в город, некоторые семьи обосновались в тех местах, куда ушли во время боев и оккупации. Мама колебалась – как быть? Ташкент далеко, уехать в деревню на родину – тоже неизвестность. В конце концов решили ехать в Ташкент к маминой сестре и стали собираться в дорогу.
В военкомате мама выхлопотала пропуск для поездки в Ташкент (перемещение на дальние расстояния разрешалось только по пропускам). Там же посоветовали наиболее безопасный маршрут. На все хлопоты с предстоящим отъездом ушел весь сентябрь. Заодно мама пыталась узнать что-либо о судьбе отца, Шамиля и Энвера, но безрезультатно.
В конце сентября 1943 года мы погрузились на пароход, который шел до Астрахани, где пересели на другой, шедший в Баку. По прибытию пришлось несколько дней жить в порту, ожидая очередного рейса в Красноводск (ныне Туркменбаши). Наконец мы оказались на корабле, в трюме, битком набитом такими же беженцами, как и мы. На море порядком штормило и качало, так что команда не советовала пассажирам выходить на палубу. Один раз нас покормили овощным супом. Плыли мы долго, почти сутки. Добравшись до Красноводска, несколько дней мы просидели на железнодорожном вокзале, пока мама не достала билеты на поезд до Ташкента. Сам Красноводск оказался небольшим чистеньким городом, дома располагались вдоль берега на пологом склоне невысокой возвышенности. Поразило, что все дома белые, а деревьев и зелени почти не было.
Настал день отъезда из Красноводска в Ташкент. С большим трудом мы пробились в вагон, набитый людьми до отказа. Первые пару дней мы сидели и лежали в проходе, как и многие другие. По мере того как пассажиры выходили на своих станциях, нам удалось втроем расположиться на одной нижней полке. Поезд тащился очень медленно, останавливаясь на каждом полустанке и разъезде, пропуская встречные грузовые составы. В Ташкент приехали на десятый или одиннадцатый день вечером. Это было в 20-х числах октября 1943 года. В общей сложности до Ташкента из Сталинграда мы добирались больше трех недель. Нас никто не встречал, так как сообщить об этом было невозможно. В справочной вокзала мама узнала, как нам добраться до Рабочего городка, где жила мамина сестра.
Ташкентский вокзал, 1930-1940 годы. Фото из открытых источников
Мы вышли на привокзальную площадь. Она была не такой людной и вовсе не скопищем народа, как это описывает Дина Рубина в своем романе «На солнечной стороне улицы». Дошли до трамвайной остановки, дождались маршрута №10, который повез нас в Рабочий городок. У пассажиров мама уточнила, где находится Водопадный проезд. Нам подсказали, что нужно выйти на остановке «Известия», не доезжая одну остановку до конечной. Мы так и сделали. Прошли немного пешком, перешли мост через канал Бозсу (Ледяная вода) и остановились в ожидании какого-нибудь прохожего. Наступила ночь, было прохладно, светила полная луна. Расспросив местного, мама оставила нас в стороне от дороги у дувала (глинобитного забора) и пошла искать дом №9 по Водопадному проезду. Оказалось, он был почти рядом. Мама вернулась через 15-20 минут вместе с девушкой, моей двоюродной сестрой Фаей. Подхватили меня, сестренку, вещи и повели в дом.
Встретили нас всей семьей: мамина сестра Магруй, ее муж Ахметша, старшая дочь Назифа (Надя), средняя Раиса, ну, и младшая Фавзия (Фая), которая привела нас. Занимали они двухкомнатную квартиру в четырехквартирном одноэтажном доме с большой кухней и просторной открытой террасой, увитой хмелем. Конечно, начались долгие расспросы, что и как, ахи и охи. Потом согрели воду, мы кое-как помылись, затем нас покормили и уложили спать. Нам выделили кухню (9-10 квадратных метров), убрав из неё всё лишнее, поставили кровать и тахту. В ней мы прожили месяца полтора-два, медленно приходя в себя после всего пережитого.
Вся семья тети Магруй проявила большое сочувствие и внимание к нам, особенно сестры Надя, Рая и Фая. Дядя Ахметша где-то работал, хотя был пожилым человеком, как и тетя. Он мало общался с нами. Сестры тоже работали: Надя в милиции в чине старшего лейтенанта (впоследствии дослужилась до майора), Рая - мастером в школе ФЗО, Фая - секретарем главного инженера на авиационном заводе. Они проявили самое горячее и непосредственное участие в дальнейшей судьбе нашей семьи, за что им вечная благодарность. Надя занялась хлопотами по подселению нас (тогда это называлось «на уплотнение») в какую-нибудь квартиру, позволявшую по площади и количеству комнат разместить две семьи. Месяца через два её старания увенчались успехом. В таком же доме напротив была двухкомнатная квартира, точно такая же, как у семьи тети, и в ней жили два человека. До сих пор помню их имена и фамилии: Нина Пушкарская и ее дочь Оксана лет десяти-двенадцати. Вот к ним нас и вселил ЖЭК – в комнату примерно десять квадратных метров, бывшую кухню, в которой мы прожили до середины 1950 года.
Несколько слов о Рабочем городке. Это был небольшой квартал на берегу канала Бозсу, утопавший в зелени деревьев. В 1920-х годах там построили десятка два, а может и больше одноэтажных четырехквартирных домов из сырцового кирпича. Все квартиры были типовыми двухкомнатными без каких-либо удобств, с печным отоплением. Вода и туалеты - во дворе, рассчитаны на несколько домов. При каждой квартире имелся участок в три-четыре сотки, иногда даже с двух сторон дома. Там росли яблони, орешины, персиковые и вишневые деревья. Эти квартиры предназначались для работников Таштрама, трамвайного депо, поэтому квартал и получил такое название. Население было интернациональным, но преобладало русскоязычное».
Январь-апрель 2010 года
Вместо послесловия
К сожалению, Адгам Ахмедуллович Байгин не успел закончить свои воспоминания. Далее должен был последовать рассказ о его жизни в тылу, о радостях победы, семье, учебе, интересной и полной свершений работе на Ташкентском авиационном заводе. Судьба главных героев повествования сложилась по-разному: брат Энвер в 1942 году попал в плен и встретил Победу в Германии в американской зоне оккупации. После освобождения он приехал в Ташкент, где прожил долгую жизнь. Сестра Рабига спустя многие годы вернулась со своей семьей в Волгоград. Старший брат Шамиль, как и более 162 тысяч советских солдат и офицеров, погиб в керченском «котле» в ходе наступления немецких войск на Керченский полуостров. Полученное от него весной 1942 года письмо с Крымского фронта оказалось последним.
Шамиль Байгин
Международное информационное агентство «Фергана»
